В таких условиях непогода, губившая посевы и домашний скот, не могла не породить голод. Еще в 910 году в землях Ангулема он достиг такого размаха, что, как пишет лимузенский монах Адемар из Шабанна, «появилось неслыханное доселе явление, когда люди стали охотиться друг на друга, чтобы съесть».
В 968 году Лиутпранд, епископ Кремоны, находясь с посольством в Констатинополе, отмечал, что «вся греческая земля в настоящее время по воле Бога охвачена такою нуждой, что даже за золотой су нельзя купить двух павийских сетье зерна [44], и это еще в местностях, где царит относительное изобилие». Засухи и наводнения около 1005 года, согласно Адемару, привели к «ужасному голоду».
Во времена, когда король Франции Роберт Благочестивый продолжал завоевание Бургундии, то есть в период между 1002 и 1016 гг., бургундец Рауль Глабер писал, что «жестокий голод, длившийся пять лет, распространился по всему римскому миру (то есть по всем странам, ранее подчинявшимся Риму. — Э. П.) до такой степени, что нельзя найти ни одной области, которая не была бы поражена нищетой и нехваткой хлеба; большая часть населения умерла от голода». Люди ели «нечистых животных и ящериц», но, естественно, их не хватало, и, подобно жившим в предыдущем веке ангулемцам, голодные люди превращались в людоедов. Понятно, что слабые служили пищей более сильным: «Взрослые сыновья пожирали своих матерей, в то время как и сами матери, забыв о своей любви, делали то же со своими малолетними детьми».
Похоже, пароксизм бедствия наступил в те же ужасные годы: с 1030 по 1032. Мы не можем избежать показаний Рауля Глабера, наиболее красноречивого свидетеля этих кошмаров. Вот что он написал спустя 12 или 15 лет, сидя в своей уединенной келье. Он ничего не забыл: «На самых урожайных нивах мюид [45]семян давал лишь сетье зерна нового урожая, а сетье едва приносил горсть». Никто не мог найти себе пищу, все голодали — и богатые, и те, кто принадлежал к «среднему классу», и бедные. «Могущественным» было некого «грабить». Тот, у кого по воле случая оказывалась лишняя провизия на продажу, мог заломить какую угодно цену. Быстро истребив все виды дичи: зверей и птиц, люди стали есть «мертвечину» и всякого рода «вещи, о которых страшно упоминать». «Лесные коренья» и «речные травы» не спасали от голода, и опять дичью становились люди. Началась настоящая охота: путешественников, бежавших от голода, останавливали на дорогах, убивали, разрубали на части и жарили. Других убивали и съедали ночью те, кто предоставил им ночлег. Дети, увидев издалека приманку в виде яйца или яблока, подбегали в надежде получить пищу, и сами становились пищей. Хуже всего было то, что людям стал нравиться вкус человеческой плоти. Они даже откапывали недавно погребенные трупы. Редкие оставшиеся в живых животные, бродившие без пастухов, подвергались меньшей опасности, чем люди. В Турню — а должно быть, монах из Клюни точно знал то, о чем писал, — некто посчитал возможным дойти до конца в этой ужасной логике: этот человек стал продавать на рынке вареное человеческое мясо. Правда, такое оказалось уже слишком: его схватили и сожгли живьем. Страшный товар закопали в землю; какой-то голодный раскопал его и съел, однако, обнаруженный на месте преступления, был также схвачен и сожжен. Такому же наказанию был подвергнут «дикий человек», нечто вроде огра, который свирепствовал в лесу Шатне в провинции Макон. Он устроил себе жилище возле уединенной, но, видимо, часто посещавшейся церкви. Те, кто просился к нему на ночлег или просто проходил мимо его дома, были обречены. Он съел уже 48 жертв, чьи отрезанные головы гнили в его хижине, когда одному из прохожих, оказавшемуся сильнее его, удалось вырваться из его когтей и убежать. Граф Оттон, узнав о случившемся от этого спасшегося человека, собрал «всех людей, которым мог располагать». Людоеда схватили, привезли в Макон, «привязали к косяку в амбаре». Монахи из соседнего Клюни «своими глазами» видели, как он жарился на костре.
Таким образом, людоеды иногда погибали в наказание за свои преступления — многие же, несомненно, избежали наказания — но, во всяком случае, они умирали не от того, что ели. Чего не скажешь о тех несчастных, которые, по щепетильности или по бессилию, воздерживались от человеческой плоти и прибегали к опасным эрзац-продуктам. Чтобы увеличить объем муки или отрубей, к ним старались что-нибудь подмешать, например белую глину, разновидность каолина, и тогда голод сменялся отравлением желудочно-кишечного тракта. Бледные и исхудалые лица, вздутые животы, голос «тонкий, похожий на короткие крики умирающей птицы», груды трупов, которые уже не было сил хоронить по одному и которые накапливали «до пяти сотен и более» и затем сваливали, нагими или почти нагими, в огромные общие ямы…
Можно возразить, что Рауль Глабер мог описать лишь то, что происходило в Бургундии… Откроем же «Чудеса святого Бенедикта», написанные Андре из Флёри [46]. Он предоставит нам свидетельство о событиях в Орлеане, где, как мы уже упоминали, в 1032 году происходили разрушительные бури. Мы прочтем, что и здесь голод длился три года. Здесь также имели место людоедство, тяжелые физические недуги, невероятно высокая смертность. Впрочем, монахи, жившие в монастыре святого Бенедикта, а также в Клюни, похоже, смогли довольно безболезненно выжить. Конечно, необходимость из-за нехватки рыбы и, видимо, овощей есть в Святую Пятницу ослиную требуху и конину произвела незабываемое впечатление на благочестивого Андре. Разумеется, ему было тяжело оттого, что пришлось даже в день Страстей Христовых нарушить закон воздержания. Однако если учесть, что огромному числу людей вообще было нечего есть…
Истощение было в те времена не единственной причиной преждевременной смерти. Даже если не упоминать о таком само собой разумеющемся факторе, как отдельные болезни, которые не умели лечить, то нельзя не вспомнить о том, что к ним присоединялись эпидемии. В 956 году в Германии и Франции свирепствовала чума. После смерти в 994 году аббата Клюни святого Майеля летописцы описали новую болезнь: «скрытый огонь», который охватывал сперва один член тела, затем постепенно овладевал всем телом и в одну ночь пожирал пораженного им человека. Адемар из Шабанна был свидетелем того, как мор свирепствовал в Лимузене в 997 году. Он называл его «огненной болезнью» и писал, что «невидимый огонь пожрал тела бесчисленного множества мужчин и женщин». Судя по всему, Бургундию поразила та же болезнь, а близость дат описаний позволяет предположить, что речь идет об одной и той же эпидемии, которая, следовательно, пронеслась по всей Франции с востока на запад. Этот «огонь», который вновь вспыхнул в 1043 году в областях между Сеной и Луарой и по меньшей мере еще на севере Аквитании, а затем неоднократно возвращался в течение всего Средневековья, назвали «огнем святого Антония». По всей видимости, его можно отождествить с заболеванием, которое сейчас называют «эрготизмом» [47]и которое вызывается употреблением в пищу некачественной муки, в первую очередь муки из ржи, пораженной спорыньей. Таким образом, здесь мы опять имеем дело с последствиями нездорового питания.
В общих чертах, несмотря ни на что, создается впечатление, что 1033 год стал концом этой длинной вереницы мрачных лет. Рауль — опять он! — говорит об этом однозначно: чистое небо, зеленеющие плодородные земли «в году тысячном со дня Страстей Христовых». Не подтасовывет ли он немного ради совпадения дат? Наверное, велико было искушение заявить, что природа вновь стала благосклонна к людям с наступлением тысячной годовщины Искупления, даже если это не совсем соответствовало истине. Вместе с тем во всех хрониках начиная с 1033 года упоминания о стихийных бедствиях становятся значительно более редкими. А достигнув 1046 года, мы уже встречаем свидетельства о «великом изобилии вина и овощей».
