Далее, тем не менее, наш удивительный драматург от истории незаметно соскальзывает на другую тему: «Однако чаще всего этого им казалось недостаточно. Они стремились сложить мечи и другое оружие, отказаться от всех военных атрибутов своего века; они искали убежища среди монахов и надевали монашеское одеяние…» Даже наиболее великие правители мечтали уйти в монастырь и отказывали себе в этом только из чувства долга перед государством. Примеры? Гильом I, герцог Нормандский, известный под прозвищем Длинная Шпага, который был убит в 943 году; Гуго I, герцог Бургундский с 1076 по 1079 год; Генрих II, германский император с 1002 по 1024 год. Эти трое действительно могут служить ярким примером того, сколь притягательна была для большинства светских лиц того времени простота монастырской жизни, как ничто другое утешавшая их в поисках конечной цели. Тем не менее их пример вряд ли может служить подтверждением идеи об «ужасах тысячного года». Однако Мишле не думает об этом. Объектом его описания является вера и благочестие некоторых правителей эпохи: после Гильома, Гуго и Генриха он приводит четвертый пример — пример человека, который жил и правил в 1000 году. Он не пишет — и это справедливо — о том, что этот человек боялся конца света; речь идет о добром короле Франции Роберте Благочестивом [14].

Ему Мишле отводит большую часть своего повествования, причем его описание не отличается беспристрастием. Из всего, что написано о Роберте его биографом монахом Эльго [15], а также летописцем, которого Мишле вообще часто цитирует, Раулем Глабером [16], тоже монахом, — из всего этого он сохраняет только черты богобязненности, благочестия и милосердия. Он приписывает Роберту даже одно из благодеяний, которое Эльго связывает с именем не Роберта, а его отца Гуго Капета [17]. Он описывает его с нежностью. И неожиданно выясняется, что «именно при этом добром короле Роберте и происходили ужасы тысячного года». Противоречие? Отнюдь нет: есть способ его уладить. «Казалось, что гнев Господень был обезоружен этим простым человеком, который как бы олицетворял собою мир Божий». Все не только сходится, но идея ужасов подкрепляется доказательством от противного: «Люди успокоились и стали надеяться, что просуществуют еще хотя бы недолго ‹…› Они очнулись от своих страданий и вновь начали жить, работать, строить: строили в первую очередь церкви Божьи». И вот опять, казалось бы, Рауль Глабер льет воду на ту же мельницу. Однако переведем его описание более точно, чем это делает Мишле: «Когда наступил год третий после тысячного, почти по всей земле, а особенно в Италии и в Галлии, начали перестраивать здания церквей. Хотя в большинстве своем они были крепко построены и в перестройке не нуждались, настоящий дух соперничества заставлял каждую христианскую общину обустраивать свою церковь более пышно, чем у соседей. Можно было сказать, что весь мир стряхивал с себя ветхие одежды и облачался в белые одеяния церквей».

Замечательный текст. Он со всей очевидностью показывает, что начало XI века, то есть время непосредственно после 1000 года, стало эпохой интенсивного обновления церковной архитектуры. Это единственное, что действительно доказывается этим текстом. Ни его непосредственное содержание, ни контекст не подразумевают того, что «люди успокоились» и «очнулись от своих страданий».

Оказывается, достаточно внимательно почитать Мишле и свериться с цитируемыми им источниками, чтобы удостовериться в том, насколько далеко этого, пусть даже гениального, историка уводила его собственная фантазия, заставляя отступать от истины и даже толковать источники в свою пользу. Но его, естественно, всегда читали с полным доверием. Его идеи подхватывали другие историки, например, Огюстен Тьерри [18]; тема развивалась в бесчисленных исторических описаниях, иные из которых принадлежат перу даже таких эрудитов, как Эмиль Гебхардт [19]; эта тема проникла почти во все школьные учебники. Таким образом, миф об ужасах 1000 года — или «тысячного года», как пишут ради вышедшего из употребления орфографического кокетства, которое, впрочем, не одобряет уже Литтре [20], закрепился в умах людей. Нельзя сказать, что его не пытались опровергнуть. Однако, как говорил замечательный историк-медиевист Фердинанд Лот, «достаточно перестать бороться против исторической ошибки, чтобы она тут же возобновилась».

То, что в 1873 году бенедиктинец Франсуа Плен в серьезной статье в «Журнале по историческим вопросам» (Revue des Questions historiques) на основе источников доказал ошибочность этой идеи, ничего не изменило. Ни к чему не привело и то, что в 1885 году ученый Жюль Руа посвятил тысячному году целую книгу, выводы которой были столь же отрицательными. Напрасно в том же году Кристиан Пфистер в своей прекрасной книге «Исследование правления Роберта Благочестивого» живо описал Францию тысячного года, отнюдь не охваченную паникой. Напрасно в 1908 году Фредерик Дюваль сурово осудил идею «ужасов тысячного года» как проявление «субъективизма в истории». Не помогли и многократные отдельные опровержения мифа в работах серьезных историков. В 1947 году, одновременно с Фердинандом Лотом, я, вооружившись всеми аргументами предшественников, столь же безрезультатно восставал против этой идеи в «Меркюр де Франс», а в 1952 году вышла в свет книга «Тысячный год» Анри Фосильона [21], целую главу которой этот замечательный историк искусства посвятил тому, чтобы не только показать, что ужасы тысячного года не упоминаются в источниках, но и при помощи изощренных хитроумных доказательств убедить в том, что они и не могли существовать.

Чтобы пояснить позицию Фосильона, я позволю себе вспомнить диалог двух других, ныне покойных авторов: дорогого моему сердцу Луи-Раймона Лефевра, по чьему настоянию я написал книгу «Тысячный год» для издательства «Галлимар», и Жана де ла Варенде [22]. Автор книг «Кожаный нос» и «Вильгельм Бастард-Завоеватель», в которых в полной мере проявились его мастерство и совесть историка, чувствовал себя оскорбленным при виде того, как «нормальные люди» (я таковым не являюсь и прошу меня за это простить) сваливают вину за свои ошибки на привычные нам старые легенды. Разумеется, Патрис де ла Тур дю Пен [23]был прав, когда писал:    

Однако ужасы тысячного года — не легенда. Легенда — это преувеличенное воспоминание о великих событиях истории, о предках, их мужестве, героизме при столкновении с гигантскими испытаниями, которые они преодолели или не преодолели, о вмешательстве богов или небес, — все то, что пробуждает в сердце народа ощущение непреодолимости судьбы.

Такова «Илиада», такова «Песнь о Роланде» [24]. Рассказ же о страхе людей, об их отчаянии, об отказе от сопротивления — это нечто совсем другое. И если это не правдивое описание, то всего лишь историческая ошибка. Дай Бог, чтобы кроме нее у нас сохранились настоящие легенды. Тогда мы хотя бы избежим опасности окоченеть…

Так стоит ли еще раз пытаться одним ударом срубить все головы этой многоголовой гидры? Стоит ли вновь критиковать те двенадцать текстов — их не больше! — на которые обычно ссылаются защитники идеи, и доказывать, что четыре из этих текстов принадлежат перу людей, которые действительно страшились конца света, но жили уже после тысячного года, а четыре других хотя и относятся к X веку, но нигде не упоминают роковую дату? Стоит ли подвергать сомнению приводимые всеми сочинения Рауля Глабера, который писал около 1040 года? Ведь это он должен быть в ответе за появление мифа. Однако для него тысячный год не является особенным, он просто берет его за точку отсчета в своей хронологии и, надо сказать, достаточно произвольно. Он верит в конец света и охотно распространяется по поводу бедствий и отступничеств, которые в его время — как и в другие эпохи — заставляли людей, напуганных конкретными событиями и обстоятельствами, со страхом вспоминать о грядущем светопреставлении. Однако он нигде не соединяет идею конца света и тысячный год. Между тем людям, читавшим его сочинения, равно как и тем, кто из содержания этой книги поймет, в каком трагическом мироощущении он находил для себя удовольствие, ясно одно: если бы его современники именно накануне 1000 года пребывали во власти всеобщего и порожденного конкретным поводом страха, он непременно отдал бы должное этим настроениям и подробно описал их.