Для Бурхарда было важно установление рамок поведения для верующих. То есть, лучше сказать, поддержание в них веры: в первую очередь следовало отвратить их от нехристианских верований и обычаев, заимствованных из язычества, а затем отвратить их от всех плотских удовольствий, которые не запрещались древними религиями. Вот почему именно этим двум видам греха посвящена почти половина «Целителя». Вот почему речь идет только о мирянах: люди церкви, по определению, являются христианами, их прегрешения — это другая тема. И если мы хотим о них узнать, то искать информацию надо в других источниках.

В течение всего Средневековья существовали плохие епископы, плохие священники и плохие монахи. Но иногда их бывало больше, а иногда меньше. Десятый век относится к временам, когда их было много, но все же к концу столетия наметилось значительное улучшение нравов. Кроме того, 1000 год вообще представляет собой поворотный пункт. Впрочем, это можно было уже почувствовать, когда речь шла о реформаторской деятельности аббатов и монахов ордена Клюни.    

Феодальная анархия, наступившая после распада империи Карла Великого, привела к глубокой деградации светских кадров Церкви. Даже само папство стало игрушкой местной аристократии. Престол святого Петра зачастую занимали отпрыски знатных родов, которые видели в нем лишь средство жить в роскоши и разврате: у Церкви больше не было главы. А поскольку у королевств также не было сильных руководителей, то почти везде местные сеньоры назначали епископов и аббатов, выбирая их зачастую из членов своей семьи, если только те не находили для себя чего-нибудь более выгодного. Епископский город становится сеньорией. Епископ больше не думает о духовном долге, а ведет себя так же, как его братья и кузены, оставшиеся в миру. Второй аббат Клюни Одилон говорил об этом без обиняков: «Руководители Церкви одержимы плотскими желаниями; их распирает гордыня, снедает жадность, расслабляет похоть, мучает злоба, обуревает гнев, раздирает несогласие, извращает зависть, убивает роскошь». Существовали епископы, имевшие жен («епископесс»), проживавших в отдельных комнатах епископского дворца: это известно, например, о Сифруа, епископе Манса. Другой епископ Манса, Авейол, явно предпочитал мессе охоту. Архиепископ Санса, примас Галлии Аршамбо, утвержденный в своей должности родственником, графом Рено, во всем походил на этого родственника: он заботился исключительно о собаках и охотничьих соколах и забывал о них только тогда, когда принимал участие в оргиях.    

Можно не сомневаться, что нравы приходских священников, избиравшихся, как мы знаем, местными сеньорами из числа их крестьян, отличались не большей чистотой. Безбрачие не считалось нормальным. И изменений в этой области следовало ждать еще долго: «жена священника» стала привычным персонажем так называемого фаблио [128], популярного литературного жанра, расцвет которого приходится на XII век.    

Тем не менее к концу X века, по крайней мере в королевстве Капетингов, не все епископы были недостойными людьми. Арнуль, епископ Орлеана, Сегин, архиепископ Санса, и другие, среди которых были и те, кто принял в 991 году участие в соборе, созванном в Сен-Вале близ Реймса для суда над архиепископом, предавшим Гуго Капета, — все это были весьма достойные люди. По поводу этого собора один историк даже писал: «Сомнительно, чтобы можно было в какой-либо другой стране христианского мира X века собрать собрание, более достойное уважения и власти». В том же году, в своей резиденции в Шалоне-на-Марне, умер мудрый старец Жебуан, который, как мы видели, умел справедливо исполнять свой долг и пресек выступления деревенского еретика, не прибегая ни к огласке, ни к насилию.    

Положение в среде черного духовенства, то есть монашества, было сложнее. Вспомним, что зародившееся в начале века в Клюни широкое и действенное движение за обновление постоянно распространялось, охватывая все большее количество монастырей, находившихся в жалком состоянии в результате той же феодальной анархии. Тем не менее к 1000 году исцеление было достигнуто далеко не везде. Из этого следует вывод, что нужно различать два вида монастырей: принявшие реформу — и все остальные.    

Однако прежде следует задать один вопрос, который, должно быть, уже давно задают себе читатели этой книги: почему было так много монахов?    

Стремление к затворничеству кажется нам сегодня уделом немногих исключительных личностей. Мы видим в нем лишь общий отказ от всего того, что делает жизнь интересной: от собственности, от свободы, от удовольствий, — причем взамен не предлагается ничего, кроме тесного общения с невидимым миром, к которому далеко не многие испытывают влечение.    

Конечно, такие избранные существовали и в Средние века; возможно, их было даже больше, чем в наши дни. Но их наверняка было не столько, сколько было монахов, а намного меньше. Следует ли тогда считать причиной ухода в монастырь заботу о «последнем часе», стремление попасть в рай, страх перед адом, которые ощущались людьми той эпохи куда более конкретно, нежели нами? Все же, представляя себе, как они жили, склонные к насилию и кровопролитию, алчные, похотливые, возможно, отчаявшиеся в божественном милосердии или надеющиеся успеть в надлежащее время совершить публичное покаяние, — представляя все это, трудно поверить, чтобы вышеуказанные мотивы могли иметь такое уж большое значение. Должно быть, многие действительно отказывались от мирской жизни по этой причине, однако они делали это в основном уже на закате жизни, часто на пороге смерти. Здесь уже упоминалось о том, что такой уход был почти традиционным. Тех, кто предавался подобному запоздалому покаянию, называли «monachi ad succurendum» — «монахами ради получения помощи». Этим все сказано.    

Однако следует отдавать себе отчет и в том, что монастыри были местом, жизнь в котором, суровая или нет, все же была легче, чем в других местах. Основанные в разное время крупными сеньорами, которые щедро даровали им земли, монастыри были богаты: там не приходилось опасаться голода, и если в каком-либо монастыре было принято жить в роскоши и удовольствиях, то средств для этого вполне хватало. Так, например, обстояло дело в середине X века в Лотарингии, в монастырях Сенона и Жамблу, где откровенно допускались самые непристойные вольности. В Италии, в Фарфе, аббатстве, которое в следующем веке стало образцовым, в X веке монахи развлекались с наложницами; те поначалу считали благоразумным прятаться, однако вскоре стали выставлять свои пороки на всеобщее обозрение. Понятно, что многие стремились стать монахами в подобных обителях своеволия, и, соответственно, в них было куда больше отпрысков аристократических семей, чем сыновей бедных крестьян.    

Ришер еще докажет нам, что во Франции конца X века можно было встретить таких монахов.    

Адальберон, архиепископ Реймский, был крупным политиком, и его деятельность вряд ли можно было бы назвать полностью соответствующей евангельским заветом; тем не менее никто не критиковал его нравственных позиций, — он глубоко осознавал свою духовную миссию. Именно поэтому между 977 и 983 годами он счел необходимым и безотлагательным исправление нравов монахов своей церковной епархии. Он постановил в присутствии епископов, «чтобы аббаты различных монастырей собрались и решили, какими действенными способами можно добиться этого исправления». Эта ассамблея, место проведения которой Ришер не указывает, избрала своим председателем аббата монастыря святого Ремигия в Реймсе Рауля, который, возможно, был святым человеком, однако весьма слабым наставником для монахов.    

Архиепископ открыл дискуссию выступлением, тему которого он определил очень точно: «Всем известно, что религия вашего ордена во многом утратила свою прежнюю чистоту. Вы даже неединодушны между собой в отношении устава ордена, и один замышляет и действует одним образом, а другой — совершенно другим. Поэтому ваша жизнь во многом к настоящему моменту утратила прежнюю святость…»