Так распространенная и обоснованная система вознаграждения путем пожалования земли совершила тихую революцию, от которой будет зависеть все будущее Запада, ту революцию, о которой Пьер Шоню недавно написал так: «Революция в пользу свободы, предоставившая право и ужасающую обязанность самому решать вопросы организации своего труда, произошла в 1100 году».

Нет ничего удивительного и в том, что схема, предложенная Асцелином: люди Церкви, нобили, сервы, — предвосхитила схему, которая во Франции и в других странах применялась для описания общества вплоть до конца XVIII века: духовенство, дворянство, третье сословие.

Только учтем, что третьим сословием, которое во времена Филиппа Красивого обрело свое название и свою роль в государстве, было не крестьянство, а буржуазия. А буржуазия — это города. В интересующее же нас время, в отличие от времен Римской империи, города играли весьма незначительную роль. Малонаселенные, они существовали только как военные укрепления, как резиденции одного или нескольких церковных или светских сеньоров, владельцев больших сельских доменов, и обычно как резиденции епископов. Однако, когда окончатся сумерки, вызванные молчанием документов, города вновь возникнут в поле нашего зрения, уже вовлеченные в процесс расширения, который станет одной из основных особенностей экономического и социального развития в период расцвета Средневековья. Это еще одно изменение, робкие ростки которого мы опишем более подробно на последующих страницах. Его также следует записать в актив интересующих нас малоизученных десятилетий.

Если место, занимаемое человеком в обществе, придает его повседневной жизни определенную окраску, то это можно сказать и в отношении его религии.    

Господствующей религией был, разумеется, католицизм. Церковь везде имела своих представителей: в городах, которые, как уже было сказано, являлись резиденциями епископов; в деревнях, образовывавших приходы, каждая вокруг своей церкви. Однако приходы, бывшие единицей территориального деления, то есть землями, с которых надлежало получать доход, в том числе десятину, взимавшуюся с верующих для обеспечения служителей церкви и покрытия расходов, связанных с культом, — эти приходы превратились в те же поместья. Они принадлежали тем, кто обеспечил себе право владеть землей, то есть светским сеньорам, епископам, аббатам. Их завещали, продавали, делили. И скромный служитель церкви, который в принципе должен был получить сан из рук епископа данного диоцеза [102], на деле назначался владельцем прихода, считался его подчиненным, то есть, можно сказать, его слугой, и помогал ему присваивать себе добрую часть собираемой десятины. Короче, во всех конкретных случаях, в соответствии с территориальным делением и на всех своих уровнях Церковь была составной частью феодальной системы.

Однако как бы она ни погрязла в интересах своего века, она не могла забывать о том, для чего существовала: об обрядах крещения, об отправлении служб, о совершении таинств, о проповеди веры, о контроле за нравами, о молитвах и об обучении молитвам. Можно задаться вопросом, или, скорее, можно себе представить, как справлялся с подобной миссией скромный приходской священник, в большей или меньшей степени наугад выбранный светским сеньором из числа своих «сервов». Однако епископы, выступая на своих ассамблеях или перед канониками [103]своих соборов, могли, по крайней мере, уподобиться этому идеалу. Да и среди монастырей, начиная с середины X века, было немало таких, которые вновь, после периода ужасной сумятицы, стали возвышенным местом вознесения молитв.

Впоследствии мы подробно остановимся на этом великом феномене цивилизации, а также на повседневной жизни монахов, целиком погруженных в служение Богу и исполнение заветов братской любви. В настоящий же момент нас больше интересует тот факт, что очень многие зависящие от них приходы находились под опекой священников, которые знали свое дело. И можно также сказать, что изрядное число приходов находилось под непосредственным контролем епископов.

Итак, в деревнях было не просто много крещеных (крещеными, видимо, были все, поскольку везде имелись приходские церкви) — было много тех, кого активно побуждали подчиняться законам Церкви и верить в то, чему она учит. Хотелось бы только знать, как они это воспринимали?

Как уже наверняка понял читатель этой книги, все, — или почти все, — что было написано в то время, было написано в монастырях. Нам практически не известно ничего, что вышло бы из-под пера мирянина. Ришер, оставивший нам хронику последних французских Каролингов и начала правления Гуго Капета, был монахом. Рауль Глабер, Адемар из Шабанна, Аббон, Адсон, которых мы уже в разной степени цитировали, тоже были монахами. Монахом был Эльго, автор биографии или, скорее, жития Роберта Благочестивого, короля, правившего Францией в 1000 году. Монахом был Эд, автор жизнеописания Бушара, графа Вандомского. Монахом был Андре из Флёри, который поведал о жизни своего аббата Гозлена, стоявшего во главе монахов, и написал «Чудеса святого Бенедикта», из которых мы узнаем много интересных вещей. А те авторы, которые не были монахами, являлись епископами, например Лиутпранд и Асцелин, с которыми мы уже встречались, а также Фульберт Шартрский [104], чьи письма чрезвычайно интересны. Герберт, то есть папа Сильвестр II, сначала был монахом, потом епископом — случай весьма нередкий в те времена.

Когда читаешь их труды, могут показаться само собой разумеющимися всеобщая вера и почитание Христа; противоположное кажется исключением, сразу же безжалостно отторгаемым всем обществом, которое осуждает подобные случаи. Рассмотрим же эти исключения.    

Это то, что теологи называют ересями. Наиболее известная из них была обнаружена в 1022 или 1023 году в Орлеане, столице королевства Капетингов. Если верить Раулю Глаберу, ее принесла «некая женщина, приехавшая из Италии», которая, похоже, по дороге оттуда создала целую школу. Легче всех попались на удочку наиболее ученые. Два орлеанских священника, Эрбер и Лизуа, пользовавшиеся уважением и восхищением знатных сеньоров и самого короля за свои знания и благочестие, стали ее учениками, а затем последователями. В тайне они сделали адептами новой религии «всех тех, чьи души не были достаточно укреплены любовью к всеобщей вере». Набравшись смелости, они послали человека с увещеваниями к святому проповеднику в Руан, и тот поспешил открыть эту тайну герцогу Нормандии Ричарду II. Сразу же предупрежденный своим вассалом, король Роберт поспешил в Орлеан и открыл следствие, на которое созвал большое число епископов, аббатов, духовных и светских лиц. Городские священники подверглись подробному допросу на тему о том, как каждый из них «понимает и верует в истины, которые католическая вера хранит и проповедует непоколебимо и согласно учению апостолов». Загнанные в угол, Эрбер и Лизуа сбросили маски. Вслед за ними «многие» публично признали, что тоже принадлежат к секте.

Король и епископы, судя по всему, хотели не смерти, а обращения этих грешников. Было бы куда поучительнее вернуть в истинную веру, а не наказать таких людей, как Лизуа, который в монастыре Святого Креста отличался несравненным милосердием, или Эрбер, который был ведущим учителем школы при церкви Сен-Пьер-ле-Пуэлье. На них оказывали давление, приводили аргументы, увещевали. Ничто не помогло. Они даже с уверенностью заявили, что их учение скоро победит «среди всех народов». Роберт решил попробовать припугнуть их: он приказал разжечь недалеко от города большой костер. Напрасный труд. В результате Эрбер и Лизуа и одиннадцать их последователей, столь же непоколебимые, как они, «по приказу короля и единодушному решению народа» положили начало длинной веренице еретиков, сожженных на костре на протяжении последующих веков.