Ответ председателя, который будучи ответствен за своих монахов был не менее их задет этим обвинением, весьма любопытен. Для начала он ничего не отрицает, но старается осторожно смягчить обвинение: «Мы иногда действительно отклоняемся от того, чего должны были бы добиваться…»    

Однако, сказав это, он переходит к фактам. И первое, о чем он упоминает, как бы предосудительно оно ни было, касается только одного человека — и может быть, единственного в монастыре: «Действительно, что за необходимость заставила монаха, облеченного задачей обеспечивать внутренние потребности монастыря, завести себе кума и самому называться кумом?» Известно, что в среде монахов запрещалось вступать с кем бы то ни было в особо дружеские отношения. Следует ли предположить, что эти «кумовья» вкладывали между собой в это слово тот же особый смысл, который придало ему название одного из романов нашего времени? Странный семантический комментарий, который дает аббат Рауль, оставляет нас в той же неопределенности: «Если, говорю я, он является кумом, то вернемся по сходству понятия к реальности: он есть отец при другом отце. Но если он есть отец, то нет сомнения, что у него есть сын либо дочь, и тогда он скорее заслуживает имени развратника, нежели монаха». Вы можете сказать, что это просто игра в слова. Однако само появление слова «развратник» настораживает. И дальнейшее развитие дискуссии, где заодно к делу будут притянуты и миряне, оставляет свободное поле для гипотез о том, как точнее понять смысл проблемы. «А что бы вы сказали о кумах? Что еще понимают миряне под этим словом, как не соучастниц в разврате? Как бы я ни оценивал реальные факты, я не собираюсь нападать на мирян, однако же предоставляю вашему вниманию нечто, что запрещено членам нашего ордена». На этот раз сомнений уже не остается: аббат дает понять, что в монастырях кумовья занимаются друг с другом тем, чем «в миру» священники занимаются с «кумами». Такой вот всеобщий и замалчиваемый скандал… Естественно, синод единогласно запретил кумовские отношения.    

Причем это обсуждение, трудно сказать почему, как бы ограничивается грехопадением одного-единственного «должностного лица» монастыря. Более распространенным оказывается достойное осуждения поведение «некоторых монахов», у которых «вошло в привычку в одиночку покидать монастырь, в одиночку же находиться вне стен обители, не имея свидетелей своих действий…» Хуже того, они уходят и возвращаются, «не получив благословения братьев», что лишает их бесценной духовной поддержки. Отсюда «беспорядочная жизнь», «растление нравов», «стремление приобретать имущество».    

А вот еще более удивительная вещь: «В нашем ордене есть некоторые монахи, которые любят при всех надевать на голову шляпы с широкими полями или украшать монашеские головные уборы заморскими мехами, а также носить, вместо скромной одежды, роскошные одеяния…»    

Должно быть, эти роскошные одеяния напоминали одежду, которую носили богатые миряне. Мы понимаем это, потому что аббат, уже вошедший в раж, описывает их подробно: «Они выискивают прежде всего дорогостоящие хитоны, облегающие их фигуру со всех сторон, украшают их рукавами и каймою таким образом, что, глядя на стянутые талии и выступающие под одеждой ягодицы, сзади их можно принять скорее за потаскух, чем за монахов».    

Эти странные монахи предпочитают также одежду различных цветов. Они не желают носить хитоны черного цвета, ни даже те, в которых «мастер смешал белую и черную шерсть». «Они отказываются также от бурого цвета». Им нужны ткани, окрашенные «в различные оттенки древесного цвета».    

Ришер сохранил для нас эти образцы красноречия аббата Рауля, возможно, слегка подправив их на свой лад. Согласно его описанию, Рауль продолжает речь, не придерживаясь особого порядка в изложении: он переходит к обуви, затем к белью, перемежая эти описания высказываниями по поводу плащей и мехов, и, наконец, говорит о штанах. Такая беспорядочность изложения характерна для всех, кто писал в его время. Давайте восстановим в логической последовательности все, что он говорил, и перейдем от хитонов к тому, что прикрывало или должно было прикрывать ноги: «…штаны шириной в шесть футов (2 метра!), и ткань столь тонкая, что даже не прикрывает от чужого взгляда срамные места. Они заказывают их себе по такому фасону, что кажется, будто одному не хватает ткани там, где ее вполне хватило бы для двоих».    

Поверх этого забавного одеяния монахи надевали плащ. «Наши предшественники по терпимости своей позволяли, чтобы монахи надевали одежду из шкур обычных животных, а не из шерстяной ткани. Это породило бедствие роскошества. Теперь они делают кайму шириной в две ладони (около 45 см) на плащах из заморских тканей и сверху покрывают их норикским сукном».    

Белье Рауль просто называет «дорогим», что оставляет нам возможность гадать о том, каким оно было. Но в том, что касается обуви, описание становится более подробным: «Они предаются в ней таким излишествам, что даже сами испытывают от этого неудобства. Они носят столь тесную обувь, что ходят с трудом, заключенные в это узилище; кроме того, они приколачивают к ним каблуки». Это описание позволяет предположить, что обувь, предписанная уставом, представляла собой просто подошвы, прикреплявшиеся к ногам при помощи ремней, либо некий вид мягких туфель. «Они украшают их справа и слева ушками и изо всех сил стараются, чтобы они не образовывали «сладок. Они приказывают слугам начищать их до блеска». Стало быть, ботинки были кожаными.    

Ясно, что монахи разодевались таким образом не для того, чтобы оставаться в монастыре. Куда же они ходили? В каких местах реймской митрополии или епископских городов соседних областей, где также были аббатства, они красовались в своих прекрасных одеждах? Какого рода мирское общество, наверняка достаточно высокое по положению, принимало их, давая возможность отвлечься от скуки монастырской жизни? Мы уже имели возможность заметить, что некоторые монахи «стремились приобретать имущество». Каким образом они это делали? Участвовали ли они в коммерческой деятельности, которая начала просыпаться в городах? Или, вместе с предшественниками богатых горожан, появившихся в период расцвета Средневековья, прокладывали эту дорогу в будущее и сами пользовались ею?    

Как бы то ни было, аббат, отметив такое, что почти все монахи используют для своих постелей ткани сверх тех, что разрешены уставом в качестве покрывал, приходит к следующему заключению: «Я разоблачил перед вами то, что происходит. Скажите, хотите ли вы запретить это?» И добавляет: «Об остальных необходимых изменениях мы поговорим на наших специальных собраниях». Стало быть, существовали и другие нарушения монастырской морали, в подробности которых аббат не счел нужным вдаваться на соборе. И архиепископ Адальберон согласился с этим. Прежде чем закрыть собор, он сказал: «Нашей властью мы запрещаем вещи, которым вы, по своей мудрости, решили положить конец. А вопрос об изменении того, о чем вы умалчиваете, желая прежде во всем удостовериться, мы оставляем на ваше суждение».    

Ришер рассказывает нам, что «с тех пор монахи стали отличаться большой приверженностью к порядку, потому что архиепископ, прекрасно знавший устав, увещевал их и побуждал его выполнять». Если Ришер говорит правду, то, должно быть, у Адальберона была хорошая хватка руководителя.    

Нарушения, о которых столь красноречиво рассуждал архиепископ, очевидно, совершались в среде монахов, весьма обеспокоенных клюнийской реформой. Были и другие, имевшие особые основания для того, чтобы проклинать этот набиравший силу орден. К этой категории недовольных относился епископ Лана Адальберон, по прозвищу Асцелин, тот «старый изменник», чье описание общества того времени мы уже читали в «Поэме для короля Роберта». Его можно считать глашатаем этой группы священнослужителей. Будучи таковым, он представляет нашему взору другой вид монастырских злоупотреблений, который можно было бы назвать клюнийским шовинизмом.