— Пейдж еще только предстоит понять себя, — вставила Астрид, как будто меня в комнате вовсе не было. — Поверь мне, я знаю, что практически невозможно сохранить брак в условиях, когда…

— Мама, — перебил ее Николас. Его губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. — Попрошу без обиняков.

— Мы с твоей матерью считаем, что вам необходимо обождать, — провозгласил Роберт Прескотт. — Если спустя несколько лет вы останетесь при своем мнении, разумеется, мы дадим вам благословение.

Николас встал. Он был на два дюйма выше отца, и от одного его вида у меня перехватило дыхание.

Астрид откашлялась.

— Так трудно об этом говорить… — сказала она.

Эта женщина, странствовавшая по австралийскому бушу и смотревшая в глаза бенгальским тиграм, спавшая в пустыне среди кактусов в ожидании безумной красоты восхода, отвела глаза в сторону. И тем самым из легендарного фотографа внезапно превратилась в тень состарившейся дебютантки. Она отвела глаза, и я внезапно поняла, что она хочет сказать.

Николас смотрел на стену за спиной матери.

— Пейдж не беременна, — произнес он.

Астрид вздохнула и откинулась на спинку кресла, а Николас вздрогнул, как будто пропустил удар.

Роберт повернулся к сыну спиной и поставил бокал из-под бренди на каминную полку.

— Если ты женишься на Пейдж, — тихо сказал он, — я откажусь от дальнейшего финансирования твоего образования.

Николас отступил на шаг, а я сделала единственное, что мне оставалось, — встала рядом, чтобы он мог опереться на мое плечо. Астрид с застывшим лицом смотрела на сгущающиеся за окном сумерки, как будто видеть разыгрывающуюся на ее глазах сцену было выше ее сил. Роберт Прескотт обернулся к нам. Я увидела, что в уголках его усталых глаз дрожат слезы.

— Я пытаюсь помешать тебе сломать собственную жизнь, — произнес он.

— Не утруждайся, — ответил Николас и потащил меня к выходу.

Он настежь распахнул дверь и вывел меня на улицу. Даже не обернувшись, он бросился бежать. Он обогнул дом, миновал беломраморные поилки для птиц, обвитые виноградом беседки и углубился в темную прохладу рощи. Когда я его нашла, он сидел на куче сухой хвои, подтянув колени к груди и опустив голову, как будто окружающий воздух превратился в неподъемный груз и придавил его к земле.

— Слушай, Николас, — пробормотала я. — Быть может, тебе стоит еще раз все хорошо обдумать?

Я чуть не умерла, произнося эти слова. Мне было страшно представить себе, что Николас Прескотт может исчезнуть за дверью роскошного особняка своих родителей, помахав на прощание рукой и предоставив мне право вернуться в прежнюю жизнь, в которой его еще не было. Я уже успела прийти к выводу, что без Николаса мне не жить. Когда его со мной не было, я все равно представляла себе, что он рядом. Я полагалась на него во всем. Он предупреждал меня о приближающихся праздниках, провожал домой с работы, до отказа заполнял собой все мое свободное время. Я слилась с ним и его жизнью так полно, что уже сама не понимала, кем и чем я была до встречи с ним.

— Мне нечего обдумывать, — ответил Николас. — Мы поженимся.

— Я уверена, тебя не выгонят из Гарварда, потому что ты врач от Бога.

Только произнеся это, я поняла, что следовало сформулировать эту мысль как-то иначе. Николас вскинул голову, как от пощечины.

— Я и сам мог бы его бросить, — сказал он так медленно, как будто выговаривал слова иностранного языка.

Но я не желала провести остаток жизни в браке с мужчиной, который в глубине души меня немного ненавидел бы за то, что так и не достиг того, к чему стремился. Я любила Николаса не за то, что ему предстояло стать врачом, но, несомненно, за то, что он был лучшим из лучших. Николас не был бы Николасом, если бы ему пришлось пойти на такой компромисс.

— Быть может, ты мог бы поговорить с кем-то из деканов, — мягко сказала я. — Не все студенты в Гарварде являются денежными мешками. Должны быть какие-то стипендии или пособия. А на следующий год ты начнешь зарабатывать, и, с учетом моей зарплаты в «Мерси», мы сумеем свести концы с концами. Я могу пойти на вторую работу. Мы могли бы взять ссуду под твои будущие доходы.

Николас усадил меня рядом с собой на хвою и крепко обнял. Издалека донесся крик голубой сойки. Николас многому научил меня, дитя города. Теперь я умела различать голоса соек и скворцов, умела разводить костер при помощи березовой бересты, замирала, заслышав далекий голос гусиной стаи. Я чувствовала, как судорожно вздымается грудь Николаса. Я начала мысленно составлять список всех людей, к которым нам предстояло обратиться для улаживания ситуации с финансами. Я нисколько не сомневалась в том, что мое собственное будущее может подождать. В конце концов, художественный колледж никуда не денется. А кроме того, чтобы стать художником, совершенно необязательно что-либо оканчивать. А еще я была уверена в том, что взамен я получаю нечто уникальное. Николас меня любил. Николас хотел, чтобы я всегда была рядом.

— Я буду на тебя работать, — прошептала я.

Не успела я договорить, как перед моим внутренним взором выросла мрачная фигура Иакова, семь лет служившего за Рахиль, но так и не получившего того, что было ему обещано.

Я знала, что еще немного, и я утрачу контроль над собой. Его руки, его тепло и голос были повсюду. Мои пальцы пробежали по его плечам и спине, побуждая его слиться со мной. Он раздвинул мои ноги и лег между ними, а я вдруг вспомнила, что от меня ожидается. Николас поцеловал меня, и вот он уже входит в меня. Я широко раскрыла глаза, но Николас заслонил от меня все окружающее, заполнив собой мой горизонт.

— Звонок за счет абонента, пожалуйста, — попросила я оператора.

Я говорила шепотом, хотя Николаса поблизости не было. Через двадцать минут нам предстояло встретиться в кабинете мирового судьи. Я сказала ему, что мне необходимо выполнить поручение Лайонела. Я пыталась не касаться загаженных стенок телефонной будки своим нарядным розовым костюмом. Я постучала по трубке кончиком пальца.

— Скажите, что это Пейдж.

После десяти гудков оператор предложил мне перезвонить позже, но тут отец снял трубку.

— Привет, — произнес он, и его голос напомнил мне о его любимых сигаретах «Тру» и их светло-серой пачке.

— Вам звонит Пейдж. Вы ответите на звонок?

— Да! — воскликнул отец. — Ну конечно отвечу! — Он помолчал, давая оператору время отсоединиться, а затем негромко позвал: — Пейдж.

— Папа, — прошептала я, — я все еще в Массачусетсе.

— Я знал, что ты позвонишь мне, девочка, — ответил отец. — Я сегодня целый день о тебе думаю.

От этих слов у меня екнуло сердце. Возможно, мы с Николасом съездим к нему в гости. Быть может, когда-нибудь он приедет в гости к нам.

— Сегодня утром я нашел твою фотографию. Она лежала за моим фрезерным станком. Ты помнишь, как мы с тобой ходили в детский зоопарк? — Я помнила, но мне хотелось слушать его голос. Я даже не догадывалась, как сильно мне не хватает папиного голоса. — Тебе не терпелось увидеть овечку и маленьких ягнят, потому что я рассказывал тебе о нашей ферме в Донеголе. Тебе было лет шесть, не больше.

— Да, я помню эту фотографию! — воскликнула я, внезапно вспомнив снимок, на котором я стискивала в объятиях мышастого ягненка.

— Я бы очень сильно удивился, если бы ты о ней забыла, — отозвался отец. — В тот день ты пережила самое сильное потрясение в жизни! Ты вошла в вольер храбро, как Кухулин, сжимая в кулачке корм. Все ламы, козы и овцы бросились к тебе и сбили тебя с ног.

Я нахмурилась. Тот день я помнила так хорошо, как будто все произошло только вчера. Они побежали со всех сторон, глядя на меня своими пустыми мертвыми глазницами и скаля кривые желтые зубы. Это было похоже на кошмар. Выхода не было. Мир вокруг меня сомкнулся. Даже сейчас я ощутила, что под тонкой тканью свадебного костюма по моей спине струится пот. То, что я чувствовала тогда, очень напоминало мои сегодняшние ощущения.