— Ты плохо меня знаешь, — расхохоталась я.

Дорис и Марвела со знанием дела расхаживали по магазину.

— Эй, подруга! — окликнула меня Марвела. — Ты хочешь что-то классическое или предпочитаешь сексуальные штучки?

Дорис сдернула с полки несколько пар колготок.

— Что ты несешь? — пробормотала она. — Кто выходит замуж в сексуальных штучках?

Ни одна из них не была замужем. Правда, у Марвелы когда-то был муж. Он работал на мясокомбинате и погиб в результате какого-то несчастного случая, о котором она предпочитала не рассказывать. Возраст Дорис находился где-то в промежутке между сорока и шестьюдесятью годами, и она охраняла эту тайну как зеницу ока. Она утверждала, что не любит мужчин, но мне казалось, что правда заключается в том, что мужчины не любят ее.

Они заставляли меня мерить платья с кожаной отделкой и костюмы с лацканами в горошек и даже один облегающий и усыпанный блестками комбинезон, сделавший меня похожей на банан. В конце концов я выбрала простую белую атласную сорочку для брачной ночи и бледно-розовый котоновый костюм собственно для свадьбы. У него была прямая юбка, и к нему полагался широкий шарф, которым надлежало красиво задрапировать плечи. Когда я его надела, Дорис ахнула.

— А еще говорят, что розовый цвет не идет к рыжим волосам, — изумленно тряся головой, сказала Марвела.

Я стояла перед трюмо, держа руки перед собой, как если бы в них был букет. Мне было любопытно, как бы я себя чувствовала посреди церкви в тяжелом расшитом платье с длинным шлейфом. Я представила, как под звуки свадебного марша иду к алтарю. Легкая вуаль колышется от моего учащенного дыхания… Впрочем, все это мне не грозило и вообще не имело ровным счетом никакого значения. И пусть наша свадьба будет скромной, зато мы будем счастливы. Чтобы утвердиться в этой мысли, я обернулась к подругам и увидела в их сияющих глазах свое будущее.

Губы Николаса заскользили по моему телу, оставляя на нем горячий след, напомнивший мне шрам Лайонела. Я выгнула спину. Он еще никогда меня так не ласкал. Более того, как только мы решили пожениться, Николас ограничился поцелуями и ласками моей груди. Я попыталась сосредоточиться на том, что сейчас думает Николас. Что, если ему покажется, что мое тело, которое вдруг начало жить своей собственной жизнью, ведет себя неподобающим для девственницы образом? Но Николас молчал. Возможно, он просто привык к такой реакции.

Он так долго и так нежно меня касался, что, когда он вдруг отстранился, я не сразу это осознала. А потом меня как будто обдало леденящей струей ужасающе холодного воздуха. Я привлекла его к себе, укрывшись горячим одеялом человеческой плоти. Я была готова на все, что угодно, лишь бы унять охватившую меня дрожь. Я прильнула к нему, как утопающий хватается за спасительный обломок дерева. Впрочем, в каком-то смысле я тоже чувствовала себя утопающей.

Когда его руки скользнули по моим бедрам, я напряглась. Это произошло помимо моей воли, и, конечно же, Николас истолковал это совершенно превратно. В последний раз этого места касались руки врача. И это ассоциировалось у меня с больницей и страшной тяжестью в груди. Только теперь я поняла, что эта тяжесть на самом деле была пустотой. Николас прошептал что-то, чего я не услышала, а только почувствовала кожей. Он начал целовать мои бедра, а потом его губы накрыли меня дурманящим, похожим на шепот покрывалом.

— Они нас поздравляют, — произнес Николас, повесив трубку после разговора с родителями, которым он сообщил о нашем решении пожениться. — И приглашают к себе завтра вечером.

Уже во время нашего первого визита мне стало ясно, что Астрид Прескотт хочется видеть меня в своем доме так же сильно, как гессенскую армию в своей фотолаборатории.

— Они этого не говорили, — пробормотала я. — Скажи мне правду.

— Но это правда, — возразил Николас. — Именно это меня и беспокоит.

Мы почти в полном молчании доехали до Бруклайна. Астрид и Роберт Прескотты вместе встретили нас в холле. Они были облачены в одеяния модных серых оттенков, а в доме царил полумрак. Неосведомленный человек мог подумать, что в доме покойник.

Весь обед я готовилась к неприятностям. Я была в таком напряжении, что даже подпрыгнула, когда Николас уронил вилку. Но никто не кричал, не топал ногами и не делал судьбоносных заявлений. Служанка подала жареную утку с молодыми листьями папоротника. Николас обсуждал с отцом рыбалку у мыса Доброй Надежды. Астрид предложила тост за наше будущее, и мы подняли бокалы. Лучи заходящего солнца преломились в витых ножках и окрасили стены радугами. И все это время я давилась страхом неизвестности, смрадным дыханием которой веяло из углов столовой. Мне казалось, что я вижу, как светятся в полумраке ее прищуренные волчьи глаза. За десертом я не сводила глаз с нависшей над столом массивной хрустальной люстры. Она крепилась на тонкой золотой цепочке, невесомой, как локон волшебной принцессы. Мне казалось, она вот-вот порвется.

Вслед за Робертом мы перешли в гостиную, где нас ожидали бренди и кофе. Астрид убедилась, что все взяли бокалы. Я присела на краешек маленького диванчика, и Николас тут же сел рядом, обняв меня за плечи. Склонившись к моему уху, он прошептал, что обед прошел так хорошо, что он ничуть не удивился бы, если бы родители предложили организовать нам пышную экстравагантную свадьбу. Я крепко сжала сплетенные в тугой узел пальцы, украдкой озираясь вокруг и убеждаясь, что все свободное пространство гостиной занято фотографиями в рамочках. Они стояли на книжных полках, на рояле и даже под стульями. И со всех снимков смотрел маленький, постепенно подрастающий Николас. Вот он на трехколесном велосипеде, вот он поднял голову и смотрит в небо, вот он сидит на крыльце, обнимая лохматого черного щенка. Я так старалась разглядеть все эти прошедшие мимо меня эпизоды его жизни, что едва расслышала вопрос Роберта Прескотта:

— Так сколько же вам на самом делелет?

Это застало меня врасплох. Я разглядывала голубые атласные обои на стенах, мягкие белые кресла, столики эпохи королевы Анны, с большим вкусом украшенные старинными вазами и медными шкатулками. Николас уже успел сообщить мне, что он не знает, кто изображен на привлекшем мое внимание портрете работы Сарджента над камином. Для отца это полотно было лишь выгодным капиталовложением. Я никак не могла понять, как Астрид Прескотт успела достичь мировой славы и одновременно создать дом, способный успешно соперничать с солидными музеями. И еще я не понимала, как Николас умудрился вырасти в доме, где, съехав по перилам или выводя собаку на прогулку, можно было ненароком уничтожить сотни лет истории.

— Восемнадцать, — спокойно ответила я, размышляя над тем, что в моем доме — в нашемдоме — мебель будет мягкой и яркой, и все, абсолютно все, можно будет выбросить и заменить.

— Понимаешь, Пейдж, — сказала Астрид, — восемнадцать — это такойвозраст… Лично я лет до тридцати двух понятия не имела, чего на самом деле хочу от жизни.

Роберт встал и принялся расхаживать перед камином. Он остановился посредине, заслонив собой лицо на портрете Сарджента. С моего места казалось, что именно его чудовищно увеличенный лик заключен в массивную золоченую раму.

— Моя супруга хотела сказать, что вы, разумеется, имеете право решать, как вам жить…

— Мы это уже сделали, — напомнил ему Николас.

— Позволь мне закончить, — холодно произнес Роберт. — Вы действительно имеете право решать, чего хотите от жизни вы. Но я сомневаюсь, что вы правильно оценили ситуацию. Вы, Пейдж, совершенно не знаете жизни. А ты, Николас, еще не окончил учебу. Ты даже себя обеспечить не можешь, не то что семью. Я уже не говорю о том, сколько времени ты проводишь в больнице. — Он приблизился и возложил свою холодную ладонь мне на плечо. — Я уверен, Пейдж нужен живой муж, а не его призрак.