— А вот это?

— Точно не помню.

Полли делала пометки в списке, а я еще минут десять пыталась припомнить назначение тех изобретений Майкрофта, какие сумела опознать. Задача оказалась не из легких, ведь дядя показывал мне далеко не все.

— А насчет этого я не уверена, — сказала я, показывая на устройство размером с телефонную книжку, лежащее на верстаке.

— Как ни странно, — ответила Полли, — его мы как раз помним. Это овинатор.

— Откуда ты знаешь, раз вы все забыли?

— Оттуда, — ответил Майкрофт, заканчивая свои наброски и присоединяясь к нам, — что на нем так написано. Видимо, это устройство предназначено для получения яиц в отсутствие курицы или, наоборот, кур в отсутствие яиц. Хотя, возможно, для чего-нибудь совсем другого. Давай включим.

Майкрофт щелкнул выключателем, и зажегся маленький красный огонек.

— Оно?

— Оно, — ответила Полли, внимательно глядя на маленькую невзрачную коробочку.

— Что-то ни яиц, ни кур не видать, — заметила я.

— Ничего, — вздохнул Майкрофт. — Может, это просто машинка для красного огонька. Черт бы побрал мою стертую память! Кстати, а какое именно устройство очищает память?

Мы оглядели мастерскую на предмет самых странных и наиболее непонятных штуковин. Любая из них могла оказаться очистителем памяти, но точно так же могла являться устройством для выемки яблочных сердцевинок.

Мы немного помолчали.

— Я по-прежнему считаю, что в защиту надо поставить Пачкуна, — сказала Полли, наверное, самый большой фанат крокета в нашей семье.

— Может, ты и права, — кивнула я, внезапно устав барахтаться против течения. — Дядя, твое мнение?

— Полли лучше знает, — ответил он. — Я несколько притомился. Кто хочет посмотреть «Назови этот фрукт» по телику?

Мы согласились, что это самый подходящий способ расслабиться под конец дня, и вскоре я впервые в жизни смотрела тошнотворную викторину. Только на середине шоу я осознала, какую дрянь мне показывают, и с головной болью отправилась спать.

Охота за «Застарелой похотью» заняла все утро, но особого успеха не принесла. Ган опережал нас почти на два года. Из ста напечатанных экземпляров шестьдесят два за последние восемнадцать месяцев сменили владельца. Поначалу за них запрашивали скромную тысячу фунтов, но нашелся некий таинственный покупатель с бездонными карманами, который взвинтил цены, и последний экземпляр ушел на аукционе «Агата» за семьсот двадцать тысяч — беспрецедентная сумма даже за довоенную Фаркитт.

Вероятность обнаружения хотя бы одного экземпляра «Похоти» становилась все более призрачной. Я позвонила агенту Фаркитт, и тот сообщил, что вся библиотека его клиентки конфискована, а саму семидесятилетнюю писательницу, прежде чем отпустить, долго допрашивали насчет ее продатской политической деятельности. Даже посещение библиотеки Фаркитт в Дидкоте ничего не дало: их оригинал рукописи и подписанный экземпляр «Похоти» изъяли некие «правительственные агенты» около полутора лет назад. Библиотекарь встретил нас в мраморном зале со скульптурами и, попросив нас говорить потише, доложил, что все имеющиеся экземпляры всех романов Фаркитт уже упакованы и подготовлены к изъятию «по первому вашему требованию». Безотказэн заверил его, что мы отправимся к границе, как только обговорим последние детали. Он не смотрел на меня при этих словах, но я знала, о чем он думает: мне еще предстояло изобрести способ переброски книг в Уэльс.

Мы молча возвращались в отдел литтективов. Как только вошли, я позвонила Лондэну. Мое обручальное кольцо, которое все утро то появлялось, то исчезало, стабильно держалось уже добрых двадцать минут.

— Привет, Четверг! — радостно воскликнул он. — Что с тобой вчера стряслось? Мы говорили — и вдруг ты замолчала.

— Кое-что произошло.

— Может, заглянешь на обед? У меня есть рыбные палочки, бобы и горошек, а еще банановое пюре и крем для пудинга.

— Ты обсуждал меню с Пятницей?

— С чего ты взяла?

— Я бы с удовольствием пришла, Лондэн. Но ты до сих пор немного нестабилен в экзистенциальном смысле, а значит, мне снова придется краснеть перед твоими родителями. К тому же мне надо кое с кем встретиться и переговорить о Шекспире.

— Я знаю этого человека?

— Это Бартоломью Брекекекс.

— Неандерталец?

— Да.

— Надеюсь, ты любишь жуков. Позвони мне, когда я снова возникну. Я тебя лю…

Разговор прервался. Обручальное кольцо тоже исчезло. Мгновение я прислушивалась к тишине, задумчиво постукивая себя трубкой по лбу.

— Я тоже люблю тебя, Лонд, — тихо сказала я.

— Это твой контактер в Уэльсе? — спросил Безотказэн, подходя ко мне с факсом из Общества правильного понимания Карен Бликсен.

— Не совсем.

— Значит, новый игрок для «Молотков»?

— Если бы! «Голиаф» с Ганом нагнали страху на всех крокетистов в стране, кроме, пожалуй, Пенелопы Хрусть, которая играет ради интереса и плевать хотела на все, что скажут, подумают или сделают другие.

— Разве не ей несколько лет назад оторвали ногу во время полуфинального матча «Ньюпортских молотобойцев» против «Дартмурских бродяг»?

— Мне особо выбирать не приходится. Если я поставлю ее в задние полузащитники, ей останется только рычать на любого, кто подойдет близко. Ты созрел для обеда?

Неандертальская популяция в Суиндоне составляла около трех сотен, и жили они все в небольшой деревне к западу от города, известной как Страна. Поскольку они мастерски управлялись с любыми инструментами, им просто выделили шесть акров земли с выходами в водопровод и канализацию и велели обустраиваться — как будто их требовалось к этому подталкивать.

Неандертальцы не являлись ни людьми, ни предками людей, но приходились нам двоюродными братьями. Они появились в ходе эволюции одновременно с нами, а затем исчезли, поскольку не могли конкурировать с более агрессивными сапиенсами. Возвращенные к существованию в результате генноинженерных экспериментов «Голиафа» на рубеже тридцатых — сороковых годов, они стали такой же частью современной жизни, как дронты или мамонты. И, будучи выведены «Голиафом», по существу принадлежали корпорации. Грабительская схема самовыкупа была встречена общественностью с возмущением.

Мы припарковались невдалеке от Страны и вышли из машины.

— А внутрь заехать нельзя? — спросил Безотказэн.

— Они не любят машин, — объяснила я. — И не видят смысла в путешествиях. Согласно неандертальской логике все, до чего нельзя дойти за день, не стоит посещения. Наш неандерталец-садовник обычно каждый вторник проходил четыре мили до нашего дома, а затем возвращался, упорно отказываясь от предложения подбросить его домой. Как он говорил: «Ходить пешком — единственный достойный способ перемещения. Сидя за рулем, не услышишь, о чем толкуют в придорожных кустах».