Вонзается перо плуга в мягкий грунт, жирный блестящий пласт валится в сторону. Пряный дух земляной кружит голову. Мужик на ходу подбирает горсть жирного чернозема, нюхает и произносит смачно:

— Р-репа!

Следом за пахарем роятся в небе и скачут по вспаханной земле стаи сизо-черных грачей. С ними вперемежку снуют юркие скворцы. Солнышко пригревает, легкий ветерок повевает с юга, от моря Русского[101]. Щебет птичий. Хорошо и привольно! Хлеб родится, три колоса — каравай! Вот кабы не поганые.

Гоняет рало пахарь, а рогатина с отточенным жалом к плугу привязана. Нет-нет да и глянет оратай[102] в даль степную, прикрыв глаза козырьком натруженной ладони: не покажется ли где шальная смертоносная орда.

Смерд распахивает первый круг, приближается к полю соседа, окликает:

— Бог в подмогу, Кудим. Повремени, давай покалякаем.

Тот оборачивается на ходу, отвечает:

— Еще круг прочертим, Тудор, а там и словом перемолвимся, — и добавляет, чтоб не обиделся сосед: — Кровь-руда не разыгралась еще. Што-то знобко нонче.

— Ну давай еще по кругу, — соглашается Тудор, с доброй завистью глядя на приятеля.

У Кудима плужок двухлемешный, и тащат его три пары сильных волов.

— Дал же Перун силушку, — бормочет про себя Тудор. — Одно слово — богатырь.

Тудор, старшина шорников в Переяслав-граде, знал, что Кудим Пужала волов своих выручил за пленных хазар, взятых им при защите родного города. Полону тогда, два лета назад, было много. За каждого вола Кудиму пришлось отдать по три хазарина. А за плуг мастер-корчайник запросил аж пять колодников и коня в придачу!

Тудору тогда повезло меньше: у него оказалось всего четыре пленника, причем один из них старик. За них тиун воеводы Ядрея дал только десяток овец и бычка-первогодку.

— Пошто ему землю ковырять? — бормотал сам себе Тудор, налегая на рогали плуга. — Злато мог бы лопатой грести. Чадь нарочитая[103], сам Святослав-князь в гриди Кудима произвел. Ежели бы меня, то...

Когда хазар разбили и воевода Слуд с ратью переяславской вернулся в город, Кудим Пужала решительно стащил с себя Ерусланов доспех и принес его в гридницу.

— Ослобони, воевода, — прогудел исполин. — Благодарствую за честь, но теперь железо сие мне без надобности.

— Ка-ак?! Да ты ж теперь гридень дружины княжецкой, — изумился старый военачальник. — Аль обидел кто? Аль дело ратное тебе не по нутру?

— Не по нутру, воевода! Сколь кровушки в битвах пролито. Не ручейки — реки! Как спать лягу, так все побитые да покалеченные снятся и длани ко мне тянут: и враги, и наши русичи. Стонут они и подмоги просят, а иные проклинают. Тяжко мне. Ослобони, воевода! Мне землю пахать надобно для хлебушка животворящего. Не по мне служба княжецкая!

— Вольному воля! — Слуд развел руками. — А ежели опять набег?

— Тогда приду! — твердо пообещал смерд. — Только ради жен, матерей и детушек земли нашей Русской возьму яз доспех и лук богатырский. Так што ты, воевода, побереги железо бранное. И кольчугу никому не отдавай!

— Да кто ж на нее позарится. В кольчугу сию, чать, трое влезут. Булаву, окромя тебя да Еруслана, никто не подымет, и лук натянуть никому не по силам. Живи спокойно, схороню доспех твой до поры!

— А как же, брат Кудим, с наукой ратной быть? — спросил смерда чернобородый витязь с тронутым оспой лицом. — Ты ж хотел поединку учиться?

— До зимы повременим, брат Будила, до зимы! А там, во чистом поле, приму от тебя науку премудрую. Буду поединщиком, как того земля Святорусская просит! Прощай, брат! Прощай и ты, воевода! — поясно поклонился рыжеволосый великан. — Пора мне в селище Курятино, к очагу своему. Матушка да женка заждались меня, в немирную степь глядючи.

И ушел богатырь из дружины княжеской.

Среди завистников слух потек, как яд змеиный: прогнали, мол, сиволапого от стола братчинного. И дня не пробыл дома герой обороны Переяслава, не успел еще осушить слез радости на глазах матушки да лады своей — жены, как без стука и поклона вломился в избу тиун Ядреев Чегирь. Заговорил, как прежде, гордо и нахально:

— Пошто сиднем сидишь, пень неотесанный?! Аль ослеп? Где поклон твой? — и вдруг споткнулся язык его о твердый и жесткий взгляд ранее покорного и тихого смерда.

И накатилась робость на тщедушного притеснителя, ноги сделались невесомыми. Но хамство души и тут побороло:

— Аль ты, Кудим, долг за собой позабыл?

Кудим Пужала медленно поднялся с дубовой скамьи и молча шагнул навстречу давнему своему обидчику. Тиун попятился. Но дверь открывалась внутрь горницы, а он давил на нее спиной, силясь открыть наружу.

Мать и жена всплеснули руками от страха:

— Кудимушка, ми-ила-ай, не калечь его, окаянного!

От этого причитания ноги Чегиря сами собой подкосились, он рухнул на колени, прохрипел что-то горлом, поперхнулся и не смог выговорить ни единого слова.

— Кто-о?! — проревел вдруг всегда невозмутимый пахарь-великан. — Кто-о, короста свинячья, грудь свою под козарские копья да стрелы подставлял?! Кто оборонил тебя от полона и самой смерти?! Отвечай, коль спрашивают! Ну-у!

— Ты-и, брат Кудим, — сипло отозвался боярский прихвостень.

— А ты где был? Отвечай! Што-та невидно тебя было на стенах переяславских, где люди русские кровавой юшкой умывались. Мож, ты в поле полевал да степнякам головы сымал, а?!

— Так яз немощен с зимы был, — посерел в ожидании неотвратимой беды тиун Ядреев.

— Немощен?! Как баб чужих мять, так силушку девать некуда, значитца!

— Истину речешь, брат.

— Брат-ат?! Бирюк облезлый тебе брат! Богатыри русские да сторонники братья мне. И тот брат, кто борозду в поле ломает для хлеба насущного. Видишь сапог? — вдруг выставил вперед ногу неимоверных размеров Кудим Пужала. — Видишь, спрашиваю?

— Вижу. Добрый сапог. Из сафьяна. Почитай, княжецкий, — зачастил неожиданно староста.

— Дак вот, воевода Слуд и гриди наказывали мне: когда ты, цыплячья душа, заявишься долг за свиней требовать, так штоб яз с тобой добрым пинком расчелся. Пошли! — Смерд схватил Чегиря за воротник и выволок вон.

В избе неистово причитали женщины. Кудим через некоторое время вошел, плотно притворил за собой дверь, крякнул смущенно:

— Да будет вам.

— Ведь теперича тебя в поруб упекут, — как наседка ахала полнотелая Кудимова супружница.

— Душегубец, осиротить нас хочешь? — басом вторила мать, такая же, как Кудим, рыжеволосая и могучая, разве только чуть уступающая ему ростом, зато объемом намного превосходящая сына.

Несокрушимый витязь переяславской дружины попятился, увидев в руках грозной родительницы увесистую железную кочергу.

— Охолонь, маманя, — замахал руками сын. — Прости меня, непутевого. Пошутковал яз!

— Пошутковал?! А Чегирь-то лежит без души. Убил ведь, кровопивец!

— Да живой он. Яз его и погладил-та в четверть силушки. Да не махай ты кочергой, маманя! Сей миг яз Чегиря на ноги поставлю!

Кудим выскочил за дверь, прихватив с собой бадейку. Женщины с любопытством наблюдали, выглядывая в пас-крытое настежь оконце.

Кудим подошел к поверженному врагу и выплеснул воду тому на голову. Тиун шевельнулся, замычал, ошалело поводя мутными глазами. Пужала наклонился к нему, сказал что-то вполголоса. Чегирь вскочил вдруг и резво, вприпрыжку, побежал вдоль улицы, все время забирая вправо. Вот он стукнулся всем телом о чей-то забор, оттолкнулся двумя руками и помчался дальше.

— Ну вот. А вы рекли. Ха-ха-ха! — Кудим вошел в горницу, сел на скамью, положил ногу на ногу. — Эт-то крапивное семя и палицей Яруслановой не осилишь, а тут сапогом...

— Што ты ему сказал-от, Чегирю-та? Отчего он ако заяц поскакал? — спросила строгая мать. — Че молчишь? Сказывай, нечистый дух!

— Да так, ниче.

— Поведай, Кудимушка, — приласкалась к нему жена.