— Добрый вечер, — ответила она радостно и протянула ему руку перед всем миром.

Он, не вынимая сигареты изо рта, признался, что весь день с нетерпением ждал встречи с ней. Дым застилал ему глаза.

— Ну вот, я с тобой, — ответила она. Никогда еще солнце не проливало света на такое чистое и откровенное в любви лицо.

— Где бы мы могли с тобой встретиться наедине?

— Но мы ведь наедине. Может быть, ты боишься, что нас увидят люди?

— Не можем же мы на глазах у всех пойти к тебе.

— Ко мне? — изумилась девушка. Она была слишком наивна в любовных делах, чтобы оценить значение четырех стен. — Не лучше ли прогуляться на воздухе, как в прошлую ночь?

Ей казалось, любовь — это весенняя ночь, бескрайнее небо, мечтательные прогулки по окрестностям среди щебетанья и гомона птиц, под любопытными взглядами овцы, отблеск болотной воды, журчанье убегающего ручейка.

Она не понимала и не видела необходимости держать в секрете вспыхнувшее между ними влечение и поэтому была поражена, когда часа в два ночи они вдруг увидели под мостом старуху. Это была старая Стейна из Гислабала, мать двух известных по всей округе пьянчуг. Салка хорошо знала старуху, им случалось вместе чистить рыбу.

Пройдя мост, молодые люди остановились и оглянулись, и тут-то они заметили, как из-под моста высунулась и тотчас исчезла старушечья голова, закутанная в шаль. Они вернулись, чтобы понять это необычное явление. Арнальдур стал посредине моста и затопал ногами, как делают дети, когда хотят спугнуть маленьких рыбешек, прячущихся под мостом. Но старуха сидела тихо и не подавала признаков жизни до тех пор, пока Арнальдур не зацепил ее ногой. Тогда она вылезла по другую сторону моста, с мокрыми ногами, вся выпачканная в глине.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Арнальдур.

— О, да я обронила одну вещицу, и она провалилась в дырку, — ответила старуха.

— В какую дырку?

— В дырку на мосту. Ты что, малый, не понимаешь?

— Да здесь нет никаких дыр.

— Ты, должно быть, не в своем уме, ползаешь по колено в воде и грязи посреди ночи, — вмешалась Салка Валка и принялась отряхивать старуху.

— Что это ты вздумала чистить меня? Ну чего привязалась?

— Ты же схватишь воспаление легких, — сказал Арнальдур.

— Оставьте в покое бедную старуху. Путь я заболею воспалением легких, кого это трогает? — сказала она, пытаясь улизнуть.

— О нет, ты никуда не уйдешь, пока не расскажешь, что ты делала под мостом, — и Арнальдур преградил ей путь.

— Ну что я могла делать под мостом? Мне кажется, я могу сидеть, где мне вздумается.

— А вот я задам тебе такую взбучку, что долго будешь помнить. Тогда у тебя, может, развяжется язык.

— И у тебя поднимается рука на меня, несчастную женщину, которая снесла на кладбище восемь душ детей? Пусти меня!

Но после угроз и запугиваний все же удалось кое-что выудить у старухи: оказывается, жены шорника и пастора наняли ее следить за Салкой и Арнальдуром, пообещав «по фунту каждого». Прошел слух, что молодая парочка гуляла допоздна прошлой ночью. Обе женщины долго совещались по этому поводу, после чего призвали к себе старую Стейну, которая в этих делах собаку съела. Не одну зимнюю ночь провела она под окнами, выслеживая и подслушивая. Ночные бдения давали ей возможность заработать где фунт кофе, а где и фунт сахару.

— Надо же чем-нибудь заниматься бедной старухе, если уж не годишься для настоящей работы. Хорошо, что я еще нужна знатным дамам для этих дел.

— А правда ли, — спросил Арнальдур, — что новый доктор лазит в окошко к жене пастора, когда тот уезжает справлять службу?

— Может, и лазит, какое мне дело!

Разговор кончился тем, что Арнальдур пообещал старухе «по два фунта каждого», если она будет караулить под окнами пастора в следующий раз, когда пастор уедет. Они договорились и расстались друзьями.

В эту ночь Салка и Арнальдур спустились в долину, туда, где вскоре вознесется огромная, как дворец, кооперативная ферма. В прозрачной тишине весенней ночи долина казалась сказочной. Они бродили по сочной траве лугов в тот час, когда все голоса смолкают, затаив дыхание, как в симфонии, когда инструменты готовятся взять заключительный аккорд. Овцы со своими ягнятами счастливо паслись, разбредясь по склонам холма, речка струилась по дну долины, холодная и прозрачная, омывая покрытые мхом берега, откуда пробивались маленькие ручейки. Молодая пара перешла на другой берег по балке, переброшенной через речку чуть ниже того места, где еще мирно спал хутор Квиум. Его постройки с покосившимися и поросшими травой и цветами крышами сбились в кучу. Арнальдур стал рассказывать своей спутнице, какое замечательное здание вырастет на этом месте. Его воздвигнут на развалинах, под которыми схоронена история маленького независимого крестьянина, с незапамятных времен влачившего жалкое, полуголодное существование, погрязшего в нужде и невежестве хуже, чем самый обездоленный пролетарий из трущоб большого города, который даже и по сей день считается обреченным, хотя вши больше не ползают по нему, и поэтому часто столичные газеты, превознося его честность, величают его «королем в своем государстве».

Этой ночью долину посетили ужасные гости, повсюду сеющие несчастья. Это они, больше чем кто-либо другой, угрожают независимости нации; эти возмутители спокойствия добиваются того, чтобы лишить Юкки из Квиума и других счастливых независимых крестьян их земли; эти молодые революционеры находятся на таком низком уровне развития, что просто теряешься, с кем их можно сравнить: с русскими или датчанами? Они борются против благородного идеала исландского народа — частной инициативы, которая не одну сотню лет делала честь нашей нации. А эти жалкие рабы хотят лишить мелкого исландского крестьянина его королевства и ввергнуть всех нас навеки в русское рабство.

«Исландский крестьянин, проснись, на пороге твоего дома стоят люди, которые хотят отобрать у тебя землю и права. Они не задумаются даже над тем, чтобы отнять у тебя детей», — громко процитировал Арнальдур абзац из «Вечерней газеты», усаживаясь на землю и вытаскивая из кармана кусок бумаги и карандаш. Он принялся что-то рисовать. Салка Валка с восторгом смотрела на него. А дома с покосившимися крышами продолжали спать, не ведая о том, какие чудовища находятся рядом с ними.

— Смотри, — сказал Арнальдур, — в этом крыле будут дети: здесь спальни, здесь столовая, а вот здесь классы и рабочие комнаты. В основном обучение будет проходить на свежем воздухе — во всяком случае, занятия по сельскому хозяйству и уходу за скотом. Умение обращаться с животными больше, чем что-нибудь другое, способствует развитию детей. Необходимы и площадки для игр. Чрезвычайно важно научить детей играть. Ясли и детские сады мы построим в Осейри, сюда же, я считаю, дети будут поступать только в возрасте пяти-шести лет, не моложе.

Девушка задумчиво и восхищенно смотрела на рисунок, не произнося ни слова.

— В этом флигеле, который я рисую, расположатся сельскохозяйственная школа и школа общего обучения. Здесь рабочие, молодые и пожилые, будут совершенствоваться в практических навыках и общеобразовательных предметах. Взгляни на эти луга, болота и представь себе здесь вереницу плугов осенью и весной, сенокосилки и конные грабли летом и повсюду тракторы. Здесь мы построим большой навес и установим электросушилку для сена по последней американской модели, так что сено не будет больше лишаться ценных качеств и витаминов из-за того, что оно долго парится под солнцем на лугах; людям больше не придется тревожиться о погоде, извечно волновавшей их. Они займутся чем-нибудь более полезным. Но хотя Арнальдур сейчас легко и просто разрешил сложнейшую проблему погоды, внедрил сеносушилку американского образца, девушка продолжала молчать.

— Ну как тебе это нравится, товарищ? — спросил он. Она ответила наивно, по-детски:

— Очень. А если Богесен и люди из партии независимых победят на выборах этим летом, несмотря ни на что? Ты знаешь, говорят, что Богесен наделил каждую бедную женщину в Лаугеири куском материи на передник. Их теперь часто навещает пастор, он ведет беседы о воле господней…