— Даже если это и правда, разве Йохан Богесен от этого стал менее независимым человеком? Сейчас он сам собирается выпускать газету.

Правду говоря, Салка Валка не знала, многого ли она достигла, пустив в ход такой аргумент, тем более, когда Арнальдур объяснил ей, что типографский станок стоит пятнадцать тысяч крон, а заработная плата редактора такой газеты, задача которого будет заключаться в том, что-бы подрывать интересы рабочего класса, составит примерно такую же сумму в год. Девушка беспомощно сидела на кухонном столе, болтая ногами, обутыми в грязные сапоги. Колено проглядывало через дыру в старой юбке. Но она ничего не замечала. Он перестал говорить и смотрел на нее. Какая же она сильная и крепкая.

— Салка! — сказал он. — Если какую-нибудь женщину в Исландии и можно назвать товарищем — как обращаются коммунисты друг к другу, потому что они не делают различия между полами, — так ты — настоящий товарищ.

— А мне все равно, на каком языке ты ко мне обращаешься, Арнальдур. (Тем не менее она прикрыла колено, покраснела и спрыгнула со стола.) Ты знаешь, что нельзя поддерживать партию, которая основывается на учении, противоречащем всякому здравому смыслу. Как я уже говорила вчера на собрании, ты всегда жил в мире странных фантазий, далеких от настоящей жизни, и ты совершенно не понимаешь борьбы обыкновенных людей за существование. Для чего ты приехал к нам сюда, вот чего я в толк не возьму.

— Вчера ночью я организовал профсоюз.

— Наверное, в него вошли только подростки да пьянчуги.

— Малое становится большим. Это только начало. Во всяком случае, здесь с давних времен больше всего страдают дети.

— Пустая болтовня!

— Может быть. Я буду рад, если ты докажешь мне обратное. Но факты упрямы. Детская смертность в поселке очень возросла, в особенности за последнее время, с тех пор как Йохан Богесен наложил свою лапу на рыбью печень и икру. Доктор, посланный властями по фьордам для обследования состояния здоровья детей, говорил мне, что восемьдесят процентов детей в Осейри страдают от недоедания, не говоря уже о том, в каких условиях они живут, как они воспитываются. Я не хочу сказать, что недоедают только дети. Большинство взрослого населения — это толпа пролетариев, они страдают морально и физически от нищеты — этого христианского и почетного преступления буржуазии, о котором господа говорят с такой же набожностью, с какой они говорят о мучениях и смерти своего спасителя.

— Бедность вовсе не порок, — заметила девушка.

— Как бы не так! — воскликнул он возмущенно. — Да нет ничего более ужасного, чем бедность. В сравнении с нищетой все преступления, караемые процессуальным кодексом, выглядят добродетелями. Нищета — самое страшное преступление на земле.

— От тебя всегда можно услышать что-нибудь новое.

— Надеюсь, ты слыхала, что земля таит в себе неограниченные богатства?

— И ты веришь, что все могут жить хорошо? Нет, Арнальдур. Бедность и богатство — стихийные силы. Я читала об этом в статье. Ее написал в газете иностранец, наверное не менее образованный, чем ты. Он писал, что во всем мире идет борьба за существование. Одним удается достичь большего, чем другим. Некоторым вообще никогда не удается пробиться. Человек не должен ждать помощи ни от кого, нужно полагаться только на самого себя.

— Премного тебе благодарен. Насколько я тебя понимаю, ты собираешься произнести надгробное слово над своей покойной матерью. Что ж, еще не поздно.

Лицо девушки застыло. Сделав шаг вперед, она гневно сказала:

— Я запрещаю тебе говорить о моей матери. — Затем она отвернулась и исчезла в спальне, будто за каким-то делом. Когда она возвратилась, губы ее были бледны, на лицо ни кровинки.

— Между прочим, — заговорил снова Арнальдур. — В связи с тем, что ты говорила, я вдруг вспомнил: где сейчас Стейнтор Стейнссон?

— Откуда мне знать?

— Я случайно вспомнил о нем.

Сделав вид, что не слышит, Салка повернулась спиной к Арнальдуру и занялась приготовлением кофе и рыбы. Он не спускал глаз с ее крепких икр, видневшихся над сапогами.

— Все считают, что ты не могла бы приобрести Марарбуд без посторонней помощи.

Она резко повернулась и сказала зло:

— Тебе далеко до Стейнтора Стейнссона. Я еще до сих пор помню, как ты оскорблял мою мать, ты назвал ее шлюхой. И ни за что оскорбил меня, когда я была еще совсем ребенком.

Он смотрел на нее растерянно, ничего не припоминая. Но девушка помнила все. Ее жизнь была единой, непрерывной нитью, и все вновь всплывшие в ней сейчас обиды были непосредственным продолжением предыдущих событий.

— Когда это было? — спросил он.

— Это было в тот раз, когда я встретила Херборг на площади и пошла за ней.

— Не могу припомнить.

— Ну конечно, где тебе помнить!

— Ну, и что же было потом? — спросил он. Девушка посмотрела в окно на зеленые склоны и только после этого ответила:

— Помню, я сказала ей, что не хочу быть женщиной. Мне ведь тогда было всего-навсего тринадцать лет. Да нет, зачем я все это говорю? Ты ведь можешь подумать, что я совсем сошла с ума.

И она умолкла.

— Но позволь, что ж было потом? — спросил он нетерпеливо. — Я думал, что ты хочешь рассказать мне что-то, а выходит, что вообще ничего не случилось.

Она посмотрела ему прямо в лицо и с упреком сказала:

— Ты разве не помнишь, что в тот вечер я убежала домой вся в слезах? Это было единственный раз, когда я по-настоящему рыдала.

— Да, теперь я что-то припоминаю. Это было незадолго до того, как я уехал отсюда. Перед отъездом я приходил прощаться с тобой.

— Ты дал мне медальон. Но на фотографии ты был совсем не похож на себя.

— Это единственное сокровище, которым я обладал, — сказал он и улыбнулся.

Девушка с удивлением наблюдала, как улыбка изменила его лицо.

— Я приходила тогда на пристань, чтобы сказать тебе последнее «прощай», но ты не заметил меня.

— Ты была необычная, не такая, как остальные. Иногда мне казалось, что никто меня так хорошо не понимает, как ты. Но люди всегда верны себе. Сейчас ты, наверное, пойдешь против меня лишь потому, что тебе удалось скопить несколько жалких крон.

— Нет, Арнальдур, я не против тебя, пойми. Я вовсе не против тебя. Я только против того, чего я не понимаю. Разве я виновата в том, что недостаточно развита и всю жизнь провела здесь? Ты жил в больших городах, Арнальдур, ты видел свет. А я что? Я только…

Она неожиданно умолкла, задумалась на секунду и, как бы найдя нужное слово, быстро закончила:

— …такая, какая я есть.

Она стояла в солнечном сиянии, окутанная парами душистого кофе, с полуоткрытым ртом, разметавшимися волосами, оголенной шеей и коленями, и только старое потрепанное платье скрывало красоту ее тела. Через мгновение самоуверенность в ее взоре сменилась беспомощной женственностью. Это было настоящее откровение, притом совершенно неожиданное. Он смотрел на нее не мигая, затем глубоко затянулся, несколько раз кивнул головой, как бы в подтверждение своим мыслям, бросил окурок на пол и раздавил его ногой.

— Да, — сказал он наконец задумчиво. — Совершенно верно. Я видел свет. Я видел все превратности мира. Но ты, Салка, ты…

— Ты как волшебник, — продолжала она, — такой же, каким был в детстве. Твоя стихия — это красивая страна за голубыми горами, за далеким морем. Тень от этих гор всегда заслоняет для тебя наше местечко. Но в твоей стране живет красивая волшебница в чудесном платье небесного цвета.