Едва только равнодушное утро открыло свои холодные глаза над поселком, где люди жили, не имея ни гроша, как Салку Валку, обутую в разбитые башмаки из воловьей кожи, в носки которых она напихала сена, послали разносить молоко. С пятью маленькими бидонами — три висели у нее на груди, два на спине — она отправилась доставлять молоко в пять бедняцких хижин. В лавке у Богесена молоко записывалось в дебет продающего и в кредит покупающего — так осуществлялась здесь торговля. Любая торговая операция, даже если речь шла о таком ценном приобретении, как иголка, проходила через лавку Богесена. Сумма в размере, например, пяти эйриров списывалась со счета Петера и зачислялась на счет Поля. Благодаря этой замечательной бухгалтерии все жители Осейри у Аксларфьорда оказывались участниками коммерческой сделки. Все операции совершались при помощи неуловимых цифр, ко всем реальным ценностям имел ключ только Йохан Богесен.
Вначале в рыбачьих хижинах дочку Сигурлины встречали недоверчиво. Здесь, в поселке, вообще относились враждебно к людям, не имеющим своего угла. Девочка у порога ожидала, пока хозяйка перельет молоко в свой бидон. В одном только доме бедная старуха, случалось, совала ей в рот кусочек жженого сахара — роскошное угощение, в особенности, если во рту постоянно ощущаешь привкус тресковой печени. Но постепенно женщины стали проявлять больше любопытства к Салке Валке и ее матери. Девочку зазывали в дом, угощали кофе, она с восторгом принимала все, что ей предлагали, в особенности галеты, и она рассказывала обо всем, главным образом о матери и об этом противном дядьке с обожженным затылком, рассказала даже о том, что она больше не спит с матерью, а перебралась наверх, к старикам, и что нет никакого сомнения в том, что ее мать и Стейнтор помолвлены. Сообщила она также о том, что ее мать каждый вечер посещает Армию спасения и что, наверное, она скоро станет там главной, а также, что она очень легко заучивает новые псалмы. Однако девочка вскоре заметила, что, как ни восхваляла она добродетели матери, ее благочестивое усердие, ее певческое искусство, люди без особого доверия воспринимали сообщение о помолвке матери со Стейнтором. Все чаще и чаще мальчишки подстерегали Салку Валку за углом и, когда она приближалась, швыряли в нее снежки, а то и комья грязи, выкрикивая грубые, оскорбительные слова по адресу ее матери. Девочке стало казаться, что поселок кишмя кишит этими злыми, отвратительными мальчишками. Их появления можно было ожидать каждую минуту. Их снаряды летели из-за каждого угла, из любого проулка, из-за насыпи или с берега. Девочка останавливалась посреди улицы со своими бидонами и, прислушавшись, откуда несутся выкрики, бросала вызов;
— А ну-ка, вы, трусы, выходите, я всех вас поколочу, сколько бы вас там ни было.
И пока она стояла, выжидая, ни один мальчишка не рисковал высунуть нос. Но стоило ей повернуться и тронуться в путь — все начиналось сначала. Они старались пуще прежнего.
— Посмотрите, какая уродина, — кричали ей вслед, — худая как щепка.
— У тебя мать шлюха!
И девочка останавливалась, как пригвожденная, готовая расплакаться от стыда и гнева, бессильная отразить атаку.
Каждый день приносил маленькой беззащитной молочнице новые унижения. В конце концов лицо ее приняло выражение затравленной овцы, за которой гонится свора собак. «Господи, помоги мне поймать их!» — твердила она, Ей казалось, что она способна разорвать их в клочья, переломать все кости по крайней мере шестерым паршивцам, а потом плюнуть им в лицо. Но мальчишки прятались от нее, как прячутся от разъяренного быка, они боялись встретиться с ней один на один. Когда же их собиралось много, они выстраивались вдоль дороги плечом к плечу и разглядывали ее со смешанным чувством презрения и любопытства. А только она минует их, вслед ей снова летят ругательства. В ответ она могла только выкрикивать бессвязные проклятия и жалкие угрозы. Придя домой, девочка не могла слова вымолвить, ее душили невыплаканные слезы, обида сжимала горло. Она убегала в овчарню, забивалась в угол и давала наконец волю слезам. Овцы сбивались к противоположной стене хлева и смотрели, как она плачет, сидя на кормушке, и как слезы катятся ей на руки. Иногда самой умной из овец вдруг приходило в голову, что девочка принесла им поесть, она подходила к Салке Валке, останавливалась и, подняв уши, смотрела на нее некоторое время, затем ударяла копытцем в пол: ну, давай же, мол, что ты там принесла! Но, подойдя совсем близко, она убеждалась, что руки у Салки Валки соленые. Девочка гнала овцу прочь.
Больше всего мучила девочку бессмысленная несправедливость людей, старающихся ранить без всякого повода и непременно в самое больное место, чтобы насладиться мучениями беззащитного существа. Быть может, все, что они говорят, и правда, думала Салка Валка, может, я и вправду некрасива и глупа и мать у меня шлюха. Она, собственно, не вполне понимала значение этого слова. По тому, как его произносили, она догадывалась, что это хуже, чем вор или убийца. Но не столько свое собственное ничтожество и дурная репутация матери угнетали Салку Валку, сколько беззащитность перед лицом злого мира, сознание, что мальчишки всемогущи в этом поселке и что против их злобы у нее нет оружия. Слезы были ее единственным грустным утешением. Нет, она не просто противная, как бывает противна бездомная дворняга на взгляд хорошо откормленной собаки, у которой есть хозяева; стоит только посмотреться в зеркальце, висевшее у матери на стенке, чтобы убедиться, какой она урод. Как могло прийти в голову богу создать ее такой жалкой и некрасивой? Он же такой щедрый, всесильный, неужели ему трудно наделить красотой всех появляющихся на свет? Одета она была в старую, потрепанную, слишком длинную юбку, которую дала ей старуха Стейнун, чулки были из грубой коричневой шерсти, штопаные-перештопаные, они то и дело сползали в башмаки. Мужская куртка была слишком широка и рукава длинны, зато, когда была необходимость, можно было засунуть руки в рукава и обходиться без варежек. На голове она никогда ничего не носила. Ее светлые волосы были заплетены в две трогательные косички.
Поселок считался самым зажиточным в округе. Здесь никто не голодал, и Салку в Марарбуде хорошо кормили. Еду ее составляли главным образом рыбные продукты: свежая рыба, икра, рыбья печень, потроха и рыбий жир. Ну, и крепкий кофе с поджаристыми лепешками, которые старая Стейнун, не скупясь, мазала маргарином. За два месяца Салка Валка просто расцвела. Она выросла, щеки ее порозовели, в глазах появился блеск. Ее пухлые приоткрытые губы почти всегда были влажны, кожа стала мягкой, будто смазанная жиром. Каждый субботний вечер она мылась. Временами она задумывалась, устремив взгляд куда-то вдаль. Она начинала размышлять над человеческой жизнью, сравнивать, взвешивать различные явления, пытаясь определить, какое же место занимает она в окружающем мире. В такие моменты глаза ее были чисты, как свежая ключевая вода в долине. Но когда Салка начинала задумываться над той стороной нашего существования, которую многие называют реальной действительностью, в глазах ее можно было прочесть тревожные вопросы, живой интерес, почти мучительное любопытство. Две особенности отличали Салку Валку от других детей: низкий, почти мужской голос и бессознательная игра лица, когда она пыталась разгадать загадку существования. Глядя, как хорошо развита девочка, люди в поселке заключили, что ей пора конфирмироваться, но вскоре по поселку разнеслось, что она не умеет ни читать, ни писать, и все единодушно решили, что она дурочка.
И тут на сцене появился учитель.
Это был сухопарый мужчина лет пятидесяти, с седеющими усами, кончики которых спускались по уголкам рта, с большим кадыком, почтенный и важный. Он никогда не снимал очков в заржавелой оправе. Он вызвал к себе Салку Валку, и она предстала перед ним в своей мужской куртке и истрепанной юбке; с башмаков у нее сыпался сырой песок — она пришла прямо с берега, откуда загоняла овец домой, так как начинался прилив. Он посмотрел на нее серьезно и сурово, как судебный следователь, находился при исполнении своих священных обязанностей. Ему предстояло решить, действительно ли глупа эта девочка, неожиданно появившаяся в их поселке. Сюда же вызвали и мать Салки Валки, чтобы ответить на некоторые вопросы, касающиеся дочери. Учитель спросил, сколько девочке лет, и был немало удивлен, узнав, что ей всего лишь одиннадцать.
