Самуил Уинтерс подпер ладонью подбородок и уставился в выходящее на улицу окно, затем перевел взгляд на портрет жены.

– Кажется, я понимаю, куда ты клонишь, – произнес он, поминая неясные образы из своего прошлого. – Он придет в ярость. Он будет считать себя частью той трясины коррупции в которую его как бы бесповоротно втянули. Его возмущению не будет предела.

– На твой взгляд, как он поступит, находясь в таком состоянии? – развивал свою мысль Мандель. – В долгосрочном плане, зачем ему раскрывать наши имена? Возникнут недомолвки, слухи. Помнишь, что было, когда трехсторонняя комиссия[40] продвигала Джимми Картера? В тех слухах было гораздо больше правды, чем вымысла, но никого это не волновало. А что сделает Кендрик?

– Боже мой! – тихо произнес Уинтерс. – Ничего, кроме отвращения, это у него не вызовет.

– Тебе, Самуил, это что-нибудь напоминает?

– Да, но это случилось много лет назад. Тогда и время и обстоятельства были другими.

– Не думаю, что многое изменилось.

– Но я не занимал никаких высоких постов.

– Тебе не составило бы труда занять их. Блестящий, сказочно богатый декан Колумбийского университета, к которому обращались за советом все президенты, чьи выступления в комитетах палаты представителей и сената приводили к изменению национальной политики… Тебя выдвинули на пост губернатора штата Нью-Йорк, буквально единогласно проголосовали за тебя в Олбани, и вот тогда, всего за несколько недель до съезда партии, ты узнаешь, что какая-то неизвестная тебе политическая организация содействовала твоему выдвижению и неизбежному последующему избранию.

– Для меня это было сильным ударом. Я ничего не слышал об этой организации и о ее членах.

– Несмотря на это, ты решил, правильно или неправильно, что этот тайный механизм потребует, чтобы ты выполнял его указания, и тогда ты сбежал, оставив всех в полном замешательстве.

– Это было омерзительно, противоречило всем принципам любого открытого политического процесса, который я когда-либо поддерживал.

– Вот тебе и фанатическая независимость! – добавил Иаков Мандель. – А затем наступил вакуум власти, возник политический хаос, разброд в партии. На сцене появились оппортунисты, они-то и захватили власть, а потом последовали шесть лет с драконовскими законами и коррупцией в органах государственной власти от верхнего до нижнего течения Гудзона.

– И во все этих бедах ты обвиняешь меня?

– Эти события взаимосвязаны, Самуил. Высокочтимый Цезарь отказался от короны, и все полетело к чертям.

– Хочешь сказать, что Кендрик может отказаться от предлагаемой ему должности?

– Но ведь ты отказался! Ушел, хлопнув в ярости дверью.

– Я сделал это потому, что неизвестные мне люди потратили огромные деньги для того, чтобы поставить меня на эту должность. Я не знал, почему они это делали. Если они действительно были заинтересованы в формировании действенного правительства, а не руководствовались личными интересами, то почему они не пришли и открыто не сказали об этом?

– А почему мы не делаем этого?

Уинтерс посмотрел на Манделя. В глазах появилась грусть.

– Потому что мы как бы исполняем роль богов. Мы обязаны это делать, потому что знаем то, что неведомо другим. Мы знаем, что произойдет, если мы откажемся делать это. У нашего народа вместо президента появится король, во главе всех штатов встанет император. Но скрывающиеся в тени жалкие шакалы не понимают, что означает власть короля. Именно их, жаждущих такой замены, следует уничтожить в первую очередь, ибо иного пути нет.

– Понимаю тебя. Опасаясь, я проявляю осторожность.

– Значит, мы должны быть предельно острожными и уверенными в том, что Эван Кендрик никогда о нас не узнает. Все очень просто.

– Ничего простого не бывает, – возразил Мандель. – Кендрик не глупец. Он задумается над тем, почему ему вдруг стали уделять столько внимания. Вараку необходимо чрезвычайно тщательно продумывать сцены и действия своего сценария, каждый следующий эпизод логически должен вытекать из предыдущего.

– Удивительно! – заметил Уинтерс, вновь взглянув на портрет покойной жены. – Дженни часто говорила мне: «Не слишком ли все просто, Самуил? Другие лезут из кожи вон ради пары строчек в газетах, а тебе посвящают целые редакционные статьи, восхваляющие тебя за деяния, которые ты, возможно, и не совершал». Вот почему я начал задавать себе вопросы и таким образом узнал, что произошло.

– И тогда ты исчез.

– Конечно.

– Но почему ты именно так поступил, каковы истинные мотивы?

– Ты, Иаков, сам ответил на этот вопрос. Я был возмущен.

– И ты так поступил, несмотря на то, как много ты мог бы сделать?

– Ну разумеется.

– Можно утверждать, Самуил, что ты не горел желанием занять этот пост.

– И здесь ты прав. Хочешь – удивляйся, хочешь – нет, но я никогда и ни в чем не стремился стать победителем. Хорошо это или плохо, но мне никогда не доводилось ломать голову, как прокормить свою семью.

– Одно могу сказать, Самуил: у Кендрика должно появиться страстное стремление к победе.

– Огонь в груди – мощный стимул. Мы должны были подумать об этом в первую очередь. Решили, что он просто ухватится за предоставленную ему возможность. Какие же мы глупцы!

– Я все-таки вспоминаю твою историю и твою фанатичную независимость. Из яркой, обладающей огромными возможностями личности, с которой связывали большие надежды, ты превратился в слабака, прошу прощения. Ушел и освободил место подонкам и проходимцам.

– Хочешь сказать, я должен был остаться? Что ж, я и сам понял это много лет назад. Однажды жена в порыве гнева назвала меня сентиментальным слюнтяем. Думаю, она говорила о том же самом: если даже не удастся что-то сделать, то хотя бы удастся кое-что предотвратить.

– А ты смог бы, Самуил. Прав Гарри Трумэн, сказав, что лидеры творят историю. Без Томаса Джефферсона могло бы и не быть Соединенных Штатов, а без Адольфа Гитлера – Третьего рейха. Но ни один человек не станет лидером, если не захочет этого.

– Полагаешь, у нашего Кендрика отсутствует честолюбие?

– Подозреваю, что да. Пять дней назад во время слушаний в комитете он вел себя опрометчиво. Ему было наплевать, кому переламывать кости, потому что его унизили. Он, несомненно, умен, смел, даже остроумен и привлекателен – короче, обладает ценными качествами. Но он чем-то напоминает моего друга Самуила Уинтерса, то есть человека, который способен выйти из игры только потому, что у него нет страстного стремления к победе.

– Неужели это так плохо? Я не себя имею в виду. Скажи, Иаков, тем, кто стремится к вершинам власти, им действительно необходим огонь в груди?

– Скажу иначе. К примеру, ты не станешь переворачивать вверх дном свою лавку, чтобы переместить товар с одной полки на другую. Но ты все переиначишь, если вложил в нее все свое состояние. Люди ждут прихода полновластного хозяина. Они чувствуют, когда человек решительно стремится к переменам, и хотят, чтобы их надежды оправдались.

– Что ж, – произнес Уинтерс, как бы защищаясь, – надеюсь, люди не совсем разочаровались во мне. К тому же я не сгорел в огне страстного стремления к власти. С другой стороны, я и ошибок не наделал.

– Просто у тебя никогда не было для этого возможностей, ибо вся твоя предвыборная кампания состояла из одного короткого телевизионного выступления да нескольких превосходных фотографий будущего избранника приятной наружности, не имеющего конкурентов.

– Но ведь я все-таки принимал участие в трех или четырех дискуссиях… Точно в трех.

– Вместе с непорядочными ловкачами, которых, в свою очередь, «сдали» такие же пройдохи, но людям это нравится. У нас обожают витать в небесах, а теперь на телевизионных экранах, выискивая сказочного короля или принца, который милостиво укажет верный путь.

– Стыдно смотреть на все это! Нынче Авраама Линкольна сочли бы несуразным провинциалом, и остался бы он в своем Иллинойсе.