– А что думаешь ты, моя дорогая? Чудесное приключение для тебя, не правда ли?

– Ну что ты, бабушка, ведь я уже навещала вас с дедушкой и побывала в нескольких городах.

– В этот раз все будет иначе, милая.

Калейла не помнила, кому принадлежали эти слова, но именно они обозначили начало крайне странной главы ее жизни.

– Теперь ты будешь жить там.

– Не могу дождаться! Все так добры ко мне, столько внимания, столько любви.

Сидящие за столом снова переглянулись. Воцарившуюся ненадолго тишину нарушил банкир.

– Ты не всегда будешь чувствовать, что тебя любят, – тихо произнес он. – Порой будет казаться, будто вокруг одна ненависть, и это не сможет не ранить тебя.

– Трудно в это поверить, – возразила тогда она, полная надежд.

Банкир бросил короткий взгляд в сторону своего зятя, в его глазах промелькнула боль.

– По правде говоря, и мне в это верилось с трудом когда-то. Помни одно, детка, как только возникнут проблемы или почувствуешь, что тебе тяжело, позвони, и я прилечу первым же рейсом.

– Ах, дедушка, вряд ли я стану тревожить тебя!

Она и не тревожила его, хотя порой была близка к тому, чтобы сделать это, однако не позволяла гордость.

Черная арабка!.. Это было первое знакомство с ненавистью. Не слепой, иррациональной ненавистью толпы, собирающейся на улицах, трясущей плакатами, выкрикивающей угрозы невидимому врагу, находящемуся за много миль от них. Нет, это были молодые люди, вроде нее самой, из разношерстной коммуны студентов, проходящие обучение, отдыхающие, где каждый – личность, с момента поступления, на всем протяжении пребывания в университете и до кульминационного момента – получения диплома. Все заняты одним делом, но каждый идет к цели сам. Даже на игровой площадке, во время игры, где их совместные действия служат общей цели, они не сливаются в толпу роботов.

Но в ней не видели личность. Она словно перестала существовать как человек, став мишенью для расовых нападок. Грязная арабка, хитрая арабка, кровожадная арабка – арабка, арабка, арабка… Это сводило с ума. Она стала затворницей, предпочитая уединение в своей комнате развеселым вечеринкам. Она неизменно отклоняла предложения подружек отправиться повеселиться. Двух раз было достаточно.

По правде говоря, и первого раза было более чем достаточно. Она как раз собралась в дамскую комнату попудрить носик, когда путь ей преградили два студента, два еврея, если придерживаться всех деталей, то евреи американские.

– Говорят, вы, арабы, не пьете! – выкрикнул один подвыпивший студент.

– Каждый поступает так, как считает нужным, – возразила она.

– А еще я слыхал, вы, арабы, мочитесь прямо на землю у себя в палатках, – выкрикнул другой, ухмыляясь.

– Боюсь, тебя дезинформировали, мы крайне брезгливы. А теперь могу я пройти?

– Нет, не можешь! Кто знает, что ты оставишь после себя на сиденье унитаза. А у нас, кстати, имеется кое-чего для тебя, поняла намек, арабка?

Переломный момент, однако, наступил в конце второго семестра. Она делала успехи на курсе одного весьма уважаемого профессора, еврея по национальности, и была отмечена им как лучшая ученица. В качестве приза, вручавшегося ежегодно, оказалась написанная им книга с его автографом. Многие сокурсники, евреи и неевреи, подошли поздравить ее, а когда она покинула здание и направилась по тенистой аллее к корпусу, где находилась ее комната, путь ей преградили трое неизвестных в масках.

– Как ты этого добилась? Пригрозила взорвать его дом?

– Может, прирезала его детей острым арабским кинжалом?

– Нет, она пожаловалась на него Арафату!

– Мы преподадим тебе урок, ты, черномазая арабка!

– Если книга так много значит для вас, заберите.

– Оставь ее себе, арабка.

Ее изнасиловали. «Это за Мюнхен». – «Это за детей в Голанском кибуце». – «Это за моего двоюродного брата, которого вы, мерзавцы, убили в Ашдоде!» Их целью не было получить физическое удовлетворение. Они хотели унизить, раздавить, выплеснуть злость и ярость, наказать «арабку».

Кое-как, едва ли не ползком, ей удалось добраться до своей комнаты. И вот тогда в ее жизни появился очень важный человек. Роберта Олдридж, бесценная Бобби Олдридж, яростная противница расовых предрассудков, член весьма уважаемой в Новой Англии семьи.

– Подонки! – прокричала она в распахнутое окно.

– Не надо! Только не говори о случившемся никому, – умоляла ее юная египтянка. – Ты не понимаешь.

– Не беспокойся, детка. Мы в Бостоне любим повторять одну пословицу: каждый получит по заслугам. И будь уверена, эти сукины дети свое получат, даю тебе слово!

– Нет! Они сделают это снова, они все равно ничего не поймут! У меня нет ненависти к евреям. Моя лучшая подруга – мы дружим с детства – дочь раввина, одного из ближайших коллег отца. Я не питаю к евреям ненависти. Они утверждают, что это так, поскольку для них я всего лишь грязная арабка. Но я не ненавижу! Моя семья не такая. Мы ни к кому не питаем ненависти.

– Постой-ка, я ничего о евреях не говорила, ты сама об этом упомянула. Я назвала их сукиными детьми, а это понятие интернациональное, это я так, к слову.

– Я не в силах оставаться здесь! Не могу. Я уеду.

– Глупости! Для начала ты отправишься к моему врачу – он хорошо знает свое дело, а после переедешь ко мне. Черт, за два года, что я здесь учусь, такого я еще не видела.

«Слава богу, Аллаху и всем остальным божествам, что смотрят на нас сверху. У меня есть подруга». Боль и ненависть тех дней заставили ее принять решение. Восемнадцатилетняя девушка знала, чему посвятит всю свою жизнь.

Зазвонил телефон. Дверца в прошлое захлопнулась. Настоящее требовательно взывало к себе. Она подлетела к телефону и схватила трубку.

– Слушаю.

– Он здесь.

– Где именно?

– В посольстве.

– О боже! Что происходит? Что он делает?

– Он там с двумя другими.

– Трое? Их только трое? Не четверо?

– Мы видели лишь троих. Один у посольства в толпе попрошаек. Разговаривал через ворота с террористами.

– А американец? Где он?

– С третьим. Они не высовываются. Выйти рискнул только один. Решения принимает он, не американец.

– Вот как?

– По-моему, он договаривался о том, как им пробраться внутрь.

– Нет! – воскликнула Калейла. – Это невозможно! Остановите их! Остановите его!

– Леди, такие приказы могут исходить только из дворца.

– Такие приказы отдаю я. Вам это было сказано! Боже! Пробраться в тюрьму – это одно, а вот посольство… Ни в коем случае, там он появляться не должен. Отправляйтесь и схватите их, остановите их, убейте, если придется. Убейте его!

– Скорей! – Мужчина в джелабе вернулся к своему коллеге, застывшему у наблюдательного пункта у заколоченного досками окна маленького ресторанчика, и снял с предохранителя свой пистолет. – Нам отдали приказ схватить их, остановить их, остановить американца. Убить его, если будем вынуждены сделать это.

– Убить его? – Сотрудник дворца в изумлении повернул голову.

– Таков приказ. Убить его!

– Приказ опоздал. Они скрылись.

Человек раздраженно коснулся пальцами клавиатуры компьютера:

Трое совершивших побег из тюрьмы мужчин медленно продвигались в темноте по устланному булыжником руслу древней сточной канавы через проем в стене, к огороженному решеткой внутреннему двору посольства. Измотанные, в синяках и порезах, они наконец выбрались на ослепляюще яркий свет. Картина, представшая их глазам, была чудовищна. Если б мог, Эван Кендрик пожелал бы никогда не видеть того, что увидел. Во внутреннем дворе находилось шестьдесят или около того заложников. Их привели сюда умыться и получить скудный утренний паек. Уборная представляла собой ряд деревянных ящиков с дырками посередине. Мужчины и женщины оправлялись отдельно, разделенные лишь полупрозрачной занавеской, сорванной, вероятно, с одного из окон посольства. Деградация среди охранников, как мужчин, так и женщин, была полнейшая. Они смеялись и отпускали грязные шутки, глядя на то, как заложники корчатся, испытывая муки унижения. Распечатки с компьютерных принтеров служили им туалетной бумагой.