– О чем ты? – Ардис Ванвландерен уставилась на мужа.

– Все-таки им придется развязать языки. Они не смогут это дольше скрывать. С ума сойти! Ведь это произошло почти сутки назад…

– Понятия не имею, что у тебя на уме, но могу сообщить: Эммануил Вайнграсс скоро выйдет из игры. Наняли надежного врача. Он ему сделал укольчик…

– Его уже нет. И Кендрика тоже.

– Слушай, что ты придумал?

– Во всяком случае, не врача с укольчиками. Кое-что более эффективное и, разумеется, более надежное.

– Я тебя спрашиваю, что ты предпринял?

– Дал возможность обманутым людям отомстить за себя. Нашел тех, кто уцелел. Я знал, где искать.

– Энди, дорогой! – Ардис села напротив мужа. – Ответь, пожалуйста, что ты придумал?

– Ликвидировал препятствие, которое чуть было не ослабило военную мощь нашего государства. Вообрази, он мог превратить могущественного гиганта свободного мира в жалкого карлика. Лично мне это препятствие обошлось бы в восемьсот миллионов долларов, всей нашей группе – в миллиарды…

– Боже мой!.. Ты не мог подождать? Ты связался с арабами?!

– Мистер президент, мне надо всего несколько дней, – сказал Митчелл Пейтон.

Дело происходило на верхнем этаже жилых апартаментов Белого дома. Было два часа ночи. Лэнгфорд Дженнингс сидел на диване в пижаме и халате. Пейтон – напротив, на стуле. Президент не спускал внимательного взгляда с лица директора Отдела спецопераций ЦРУ.

– Понимаю, приехав прямо к вам, я нарушил целую сотню действующих инструкций, но я встревожен, как никогда еще не был встревожен за все годы моей работы. Несколько десятков лет назад, будучи молодым человеком, я сказал моему шефу, что на президентстве разрастается злокачественная опухоль. И теперь, став пожилым, говорю то же самое. Болезнь прогрессирует, однако – нисколько в этом не сомневаюсь – заболевание держится от вас в секрете.

– Вот такие дела, доктор Пейтон! – сказал президент. Помолчав, добавил: – Невеселые дела, должен заметить. Пришлось в темпе ознакомиться с кое-какими материалами. Самуил Уинтерс дал мне ясно понять, если вы встревожены, то остальные должны пребывать в шоке. Я внимательно выслушал вас и понял, что он хотел сказать. Я в шоке, мистер Пейтон.

– А я весьма признателен своему старинному приятелю за посредничество. Я был уверен, что Уинтерс примет во мне участие, но не ожидал, что он воспримет меня всерьез.

– Он воспринял вас всерьез… А вы уверены, что рассказали мне все? Ничего не утаили?

– Я рассказал все, что мне известно, все, что удалось собрать по крупицам, хотя, к сожалению, не могу пока представить явные улики.

– Да-а-а, – протянул президент, – в этих стенах про улики, похоже, давненько ничего не говорилось…

– При всем моем уважении к вам, должен подчеркнуть, что весьма сожалею об этом. Только поэтому я здесь. Господин президент, разговор нелицеприятный, я понимаю, но вы несете ответственность за все, что происходит в стране, а на мне лежит обязанность добыть улики, свидетельствующие против вас, уж если на то пошло.

– Ценю вашу честность и порядочность, – сказал Дженнингс и наклонил голову. Помолчав, посмотрел в упор на Пейтона и произнес: – Мои противники приписывают мне невероятную живость. А что вы думаете по этому поводу? Я задаю вам этот вопрос, потому как не могу себе представить, что вы являетесь моим сторонником.

– Судя по всему, у вас богатое воображение, но я тут ни при чем.

– Стало быть, я котируюсь, но вы голосовать за меня не будете. Правильно?

– Господин президент, позвольте заметить, что у нас в стране – тайное голосование.

– Как говорится, ответ со всей прямотой, – растянул президент губы в улыбке.

– Не стану я голосовать за вас. – Пейтон вернул улыбку.

– Не подхожу по интеллекту?

– О чем вы? История показывает, что зачастую ум хозяина Овального кабинета способен раствориться в море несущественных подробностей. Да и вообще на определенном уровне мощь интеллекта порою опасна. Тот, у кого голова разрывается от фактов и аргументов, теорий и идей, склонен бесконечно дебатировать сам с собой в то время, когда надо принимать решения. Нет, сэр, у меня никаких сомнений насчет вашего интеллекта. Он намного превосходит уровень, необходимый на сегодняшний день.

– В таком случае, вероятно, дело в моей философии?

– Со всей откровенностью?

– Разумеется! Мы же договорились. Видите ли, мне необходимо знать прямо сейчас, голосовать ли за вас, а не складывать потом, черт побери, все «за» и «против».

– По-моему, я вас понимаю, – сказал Пейтон, кивнув. – Ну ладно, признаюсь, ваша риторика порой действительно меня раздражает. Иногда вы поразительно сводите некоторые очень сложные вопросы к…

– Упрощенчеству? – подсказал Дженнингс.

– Сегодня мир настолько сложен и беспорядочен, как было при его сотворении, которое, однако, свершилось. Одно неверное движение, и мы опять можем оказаться в самом начале развития. Огненный шар помчится по Галактике… Время упрощенчества миновало, господин президент.

– Позвольте и мне кое-что сказать, доктор Пейтон. Попытайтесь хоть раз усложнить какие-либо проблемы во время предвыборной кампании – и вы останетесь за бортом. В вашу сторону никто и не взглянет!

– Я бы предпочел думать иначе, сэр.

– Я тоже, но не могу. Мне довелось встречать на своем веку немало блестящих, эрудированных деятелей, которые пошли ко дну, потому что описывали мир перед своими избирателями так, как его понимали, чего те не хотели слышать.

– Они пошли ко дну, потому что не годились для той роли, на которую претендовали. Эрудиция и политическая привлекательность не исключают друг друга. Когда-нибудь новое поколение политических деятелей столкнется с другим электоратом, который будет воспринимать реальность такой, какая она есть.

– Браво! – воскликнул Дженнингс и откинулся на спинку дивана. – Вы только что объяснили причину, по которой я предпочитаю оставаться самим собой и делать то, что делаю… Видите ли, мистер Пейтон, все правления, начиная с первых советов племени, которые лишь учились говорить, сидя у костров в своих пещерах, являются переходными периодами. С этим соглашаются даже марксисты. Утопии не существует. В глубине сознания Томас Мор, наверное, это понимал, потому что ничего не сохраняется в первозданном виде, как было на прошлой неделе, в прошлом году или в прошлом веке. Вот почему он употребил слово «утопия» – место, которого не существует. И я прав для своего времени, момент для перемен наступил, и, надеюсь, к лучшему. Если я тот самый мост, который позволит нам перешагнуть через нынешний «переходный период», то я пойду в могилу чертовски счастливым человеком, а мои критики пусть катятся ко всем чертям.

Наступила тишина. Профессор Митчелл Джарвис Пейтон смотрел на самого влиятельного в мире человека, и глаза его выдавали легкое замешательство пополам с изумлением.

– Но ведь это утверждение настоящего эрудита! – заметил он.

– Не надо давать волю словам. Забудем это. Вы прошли, Эм-Джей. Я голосую за вас.

– Эм-Джей?

– Я же вам говорил – мне постоянно приходится набираться ума-разума и читать прорву всяческих бумаг.

– А почему я прошел? Это и личный, и профессиональный вопрос, если у меня есть право его задать.

– Потому что вы не отступили.

– В смысле?

– Вы беседовали не с фермером из Айовы Лэнгом Дженнингсом, чья семья сколотила капитал благодаря тому, что его отец купил по случаю сорок восемь тысяч акров в горах, за которые разработчики потом были готовы продать свои души. Вы говорили с человеком, который способен превратить эту планету в огненный шар. На вашем месте я бы опасался столкнуться с таким типом. И поостерегся бы говорить многое из того, что вы сказали.

– Я старался не делать ни того, ни другого и, кстати, ничего не знал о сорока восьми тысячах акров.

– А вы думаете, бедняк может когда-либо стать президентом?

– Скорее всего, нет.