Было воскресение. Дмитрий в сарайчике-мастерской обстругивал зуќбья для граблей. Отец обделывал косьевище. Тут и появился Пленный Федор, как его стали все называть, рухнул сходу на колени. Дмитрий подскочил, рванул его за плечи, сам испытывая унижение за фронтовика. Пленный — уже преступник, такое ходило мнение о выживших пленќных. Будто они должны были добровольно умереть.

— Не твоя вина, — выкрикнул Дмитрий в гневе не знамо и на кого.

Отец пододвинул Федору чурбак для сидения обделанный.

— Присаживайся, Федор Терентьевич! Присаживайся, — повторил, как бы и сам в чем-то виноватый.

Федор онемел, медленно встал с колен.

Прими от него это унижение — и останется со своим страхом до конца своих дней, поверив, что надо бояться. Так и будет жить" дома во втором плену". Это прошло через мысли Дмитрия. Отец, видел Дмитрий, тоже болезненно страдал за фронтовика-пленного. Они оба, отец и сын, как бы неосознанно и пытались освободить его от вечного страха, в котором и сами порой жили, но уже от другого.

— Садись, Федор Терентьич, ты дома, — как бы вслух повторил он затаенные мысли свои и сына. — Не пропадем, выберемся к свету, — ободрил отец фронтовика.

Федор сел на чурбак. Дмитрий достал кисет, сел рядом, насыпал маќхорки в газетную бумажку, подал кисет Федору, как это бывало всегда между сошедшими случайно знакомыми солдатами.

— Трудное время-то, знамо, — как бы продолжил беседу отец, — но в беде не должны оставаться фронтовики…

Федор дернулся…

— Фронтовики-то, знамо… — вымолвил, потупясь.

— А ты что, не фронтовик?.. — жестко выкрикнул Дмитрий, как бы кому-то наперекор, — фронтовик, наравне со всеми…

Отец сказал, что их колхоз выделяет фронтовикам и семьям погибших по два пуда картошки на семена. Сами и посадят, чтобы соблазн не возќник ее сварить. И ячменя, и пшеницы по пуду, для посева в колхозных овинниках. И тут же пригласил Федора в свой, Моховский, колхоз. От себя дал ему муки и картошки.

Федор ушел с узлом за плечами. От обеда стесненно отказался, никаќкие уговоры не помогли: "Куда уж мне, пойду на радостях домой".

В разгар сева Дмитрий по три воскресения не был дома. Узнал, обраќдовавшую его весть: Федор и Паша, старшая доярка на их Моховской ферме, поженились. Паша приняла его в дом. Сосватала мать. Пленного Федора нарядили поплотничать на ферме. Отец сделал это умышленно. Хоть кружку парного молока когда выпьет, оклемается малость. Мать и присмотрелась к нему. Мужик-то ведь и не плохой. И у Паши молодость проходила безрадостно. Жили вдвоем с матерью. Отец перед самой войной уехал по вербовке. Вестей от него так и не было.

Под напорам энергичной Паши — Прасковьи Кирилловны, пленный Федор поосмелел, вроде как вольным себя почувствовал. Но моховцы прозвали его кто как — Федор Пашин и пленный Федор.

После окончания войны с Японией, демобилизовался Миша Качагарин и Саша Жохов. Миша в армии бил при артиллерии. Пришел к отцу и попросил работу, как он сказал, чтобы была при лошадях. Отец сказав Мише:

— Пригляд за скотиной нужен добрый, Михаил Иванович. Чтобы сытой она была и довольной. Мужской глаз ей нужен. А то все у нас на одќних доярках держится, А у тебя любовь к скотине. А при лошадях, сам знаешь, у нас Константиныч.

— Это по мне, ранило Игнатьич, коровы и лошадь. — Обрадовано отоќзвался Миша Качагарин, вчерашний фронтовик. — Скотина, она добрая. Если ты с ней хорошо обходишься, то и она с тобой так же. А людей-то ведь всяких навидался за войну.

Миша Качагарин тосковал по мирной жизни, жил до войны тихо с матерью старушкой. В мальчишеской компании был неприметен: как все, так и он. На людях всегда радостный, улыбчивый. И над ним подшучивали: "Что Миша, не клад ли сыскал в Каверзине?.. Или в рот смешинка попала?.. "

— Клад-то найдешь, так ведь с ним тоже гляди, как обойтись. А то с ума сойдешь, жадным станешь, — отвечал Миша будто от кого-то услыќшанными словами. — А без клада-то, просто жить, и хорошо под солќнышком, делай вот тихо, что надо тебе и другим.

Изба у Качагариных была исправная. До войны жили ладно. Чисто в доме, тепло и уютно, и вокруг построек все опрятно. Хозяйство без лишнего: сыты, обуты, одеты. Миша, управившись не своих полосках, помогал безлошадным без особой корысти: что дадут. Никто не знал и не допытывался, кто и где у Миши отец. Будто так и усмотрено судьбой для них с матерью жить вдвоем. Но вот к удивлению моховцев, перед самой войной Миша женился на тихой девице Наде. Были у Нади и друќгие женихи, но она вышла за Мишу Качагарина. И родители, скромные работящие люди, не противились дочери. Осталось загадкою как Миша с Надей слюбились. Может Миша попросту, как и жил, сказал Наде, что любит вот ее и чтобы выходила за него замуж. Видно и у Нади быќло к Мише какое-то доброе чувство. И они поженились.

— Не чудак он, — отбивалась Надя от подружек, когда узналось о сваќдьбе. — Миша добрый. Что же мы за люди, когда добро кажется чудачеќством. Разве он хуже других, только ничем не выхваляется.

В Войну уже, когда сам Миша Качагарин был на фронте, у них с Надей родилась дочь.

Надя на ферме трудилась дояркой. Теперь и Миша был на ферме… Пошли было наветы по вжившейся уже привычке во всем всех подозреќвать и пересуждать: муж и жена при одном деле, возле молока, делай что хочешь, кто за ними углядит. Отец отмел пересуды, о Качагаринах кто худое скажет. И Паша за них заступилась: "Чтой-то уж это такое, подозревать. Добросовестней их кто у нас?.."

Осмотрев раздаточную телегу и навозный скребок в коровнике, смасќтеренные дедом Галибихиным, Миша сказал дедушке, Председателю:

— Тут что не работать. И спасибо, Данило Игнатьич, оно и лучше, когда одно дело знаешь, а не бегаешь куда пошлют. Тут как к домашќнему своему и привыкаешь. И лошадка вот есть.

Фермерскую пегую лошадь, которую ему выделили, Миша назвал Побратимой, оценив ее покладистый нрав, и как он сказал, человеческую понятливость. Моховцы так и говорили о лошади: "Побратима Миши Качагарина. На ней Миша кому и огород вспашет, и дровишек из лесу подвезет. Дедушка это ему разрешил. Сначала было роптание, потом, узналось, что Миша отказывался брать плату, смирились и хвалили его. А он объяснял: "Я-то вот жив, а твоего нет, так это за него от меня тебе. А то вроде с него за горе сирот возьмешь".

Сажа Жохов, демобилизовавшись, и до дома не дошел, застрял в райќцентре, определился на ответственную должность заместителем проќкурора. В войну тоже какую-то особую службу нес и поднаторел по этой части.

Дмитрий, узнав о появлении Саши, решил зайти к нему на службу. И был вот свидетелем его встречи с Маркой Ручейной. С горечью и обидой Федосья жаловалась Паше и матери Дмитрия на сынка своего: "В батюшку вот своего пошел, Жоха". Дом вот ему свой не мил, шатун".

Вскоре еще одной жительней прибавилось в Мохове. К бобылихе Маќрье Нижней, изба ее стояла под горкой, чуть впереди избы Ручейных, приехала племянница, Агаша Лестенькова, сестра Мишки Кишина. Родиќтели ее и две младших сестренки погибли в блокаду Ленинграда. Сама Агаша была в ополчении, потом санитаркой в полевом госпитале. Брат Михаил погиб на фронте. После мобилизации вернулась было в Ленингќрад. Но на месте их дома были развалины. Помыкалась и приехала к тетке в Мохово. Думала пока на время, но дедушка, председатель, дяќдя Данило, как она его называла, посоветовал ей остаться в колхозе. Душа-то крестьянская, сказал, так чего к другой жизни привыкать. Лучше чего-то искать — только себя мучить. Моховцы почему то прозвали ее Агаша-Фронтовичка.