Со смертью дедушки ярче проступали напутственные его суждения. По-иному виделось то, мимо чего проходилось. В думах о нем и воскрешались картины моховской жизни. Осмысленнее виделось доколхозное и первое колхозное время — вся довоенная пора. Война и послевоенное лихо растворяли и размывали свое в человеке, сливали силы всех в общее русло для одоления беды. А довоенное — так и оставалось временем каждого ерошило своим чередом и заботило тебя по-своему.
Единоличное хозяйство Кориных — говорили Игнатьевых, не выделялось чем-то особенным среди других в Мохове. Только и есть, что постройки возле дома и сам дом ладнее. Деревья красили и прибавляли уют жилищу. На грядках в огороде все дружнее росло. Земля пахотная та же — в общих полях, нарезанная по едокам. Но бросалась в глаза и выделялась в общем поле "Данилова полоса".
Мужики добродушно признавались: "Хоть умри, а так, как у тебя, Игнатьич, не выходит". Разница урожаев вызывала и зависть у нерадивых зимогоров. Особенно осенью, когда подсчитывались и суслоны ржи, и груды ярового и льна… И всего-то отец вспахивал свою полоску по-своему, боронил как-то хитро, зигзагами. Что-то попозже, что-то пораньше высевал. Семена, не ленясь, отбирал чуть ли не по зернышку. Выводил свои сорта таким отбором. Воля была незаказная, за плечами соглядатая не было, любования нивой не остужалось. Ничего ни от кого не срывал, советовал мужикам делать по-его. Моховцы понимали, вроде и старались, но скупо одаривались их старания. Отец вполушутку, вполусерьез говорил, что от полоски своей, как от суженой, надо взаимности добиться. На свидание не опоздать, но и зазря не торопиться под высмех. Взглянуть смело, но и мило, и руку ласково протянуть, поклониться, на небо взглянув. И все исполнить с верой душевной, без робости, с добротой непоказной. Коли в добронравии твоем и преданности полоска твоя не уверится, отвернется.
Самым важным действом для отца была навозница и возделывание паров: "ублажение родительницы". Так о том говорил он. Соломы было вдоволь для подстилки скотине, в хлевах тепло и уютно, сухо. Мусор, хвоя, листья с деревьев тоже, все шло на полосу. Урожай урожаю и помогал. К минеральным удобрениям, когда о том стали говорить, отнесся с осторожностью. У земли, по нутру ли то ей, и надо спросить. Питание нивы в самой почве должно возникать, ею приниматься. Не принятое ей — яд для нее. И человеку, животному от этого худо, коли растение им пропитается. Все живое в пользе друг для друга и должно жить-расти.
Разговоры о пахоте, о крестьянстве велись мужиками на досуге, как обычно, в пасхальную неделю гулевую нерабочую. Отец в этом видел резон, подсказанный земледельцу самой природой: "Перед севом самое время отдых душе и телу дать. Позагадывать, что в сусеке твоем будет осенью". У иных вызывали улыбки рассуждения отца: "Чудаковатый мужик. Вчера то же было и завтра оно же. Гуляй, веселись, вот и воля душе". И степенные мужики дивились: "Вроде и не жадный Игнатьиыч, а не живется как всем, больше чего-то ему надо… "Ублажение родительницы", придумает же?"
В домах, как и принято было в деревнях, в своих печках хлебы пекли, в праздники, часто и в воскресения, пшеничные пироги. Зерно тоже по-своему размалывалось моховскими мельниками Ворониными. Но хозяйки жаловались на свои пшеничники: тесто не подошло, осело при выпечке. Будто непропеченное все липнет к зубам. Обижались на дрожжи. Мать, Анисья Васильевна, угощала старух и нищенок своими пирогами. И те дивились простодушно: "У тебя, Анисьюшка, как из крупчатки, белы и пышны. Что уж за секреты?.." Бабы глядели на квашню, приходили к матери за опарой. Но пироги у них пышными все равно не выходили.
Отец и тут объяснял причины: "Не в дрожжах, и не в печке и квашне дело, а в земле, как ты ее обрабатываешь, и в семенах. От них вкус и пирогов и хлебов. Берите у меня на посев пшеницу и рожь, сейте". Мужики брали, сеяли. Но не у всех ладилось. Усердия не было и терпения не хватало. Радетельной любви земля не испытывала, и не открывала свои тайны.
Отец втолковывал мужикам вроде бы немудреные понятия. Как надо зарывать навоз, в каждом поле по-разному, чтобы плодородия прибавилось. Говорил и показывал, как распознать спелость пашни. Наука земледельца не всем и не сразу открывалась в словах его. постичь ее не у всех терпения хватало. Да кому-то и не дано. Но чем усерднее твои старания, тем больше они рождают задора в душе. А засевшие мысли в голове, вроде и праздные, рушат беззаботный покой. Но с этим "покоем", кому-то и не хотелось расставаться. Лень и брала свое. "До всех тайн хлеборобства никому никогда не дойти, — говорил отец мужикам. От того и будет у пахаря к этим тайностям вечное стремление. Из одного узнавания возникает другое. Все любознательным дела и хватит на всю жизнь". Так отец и взывал своих моховцев к труду сотворительному. Но "сотворение" — это опять же удел избранных.
На поле за Шелекшей полоса Кориных была рядом с полосой Жоховых. Обе упирались в Лягушечье озерцо под Татаровым бугром. И наделы равные — у тех и других на шесть едоков. Выезжая с плугом или бороной на поле, отец говорил Федосье Жоховой, матери Сашки Жоха, чтобы и она выезжала, самая пора. Но Жаховы к "поре" не поспевали, все что-то мешало… Отец выгребал конной волокушей, сделанной по его "выдумке" кузнецами Галибихиными, перегной из Лягушечьего озерца и разравнивал его по своей полоске. А Жоховы, глядя на отца, насмехались: "Была охота по пут в грязь лесть". В жатву злословили: "Кротоеду Корню опять повезло. Вон сколько суслонов на полосе. Колдует, с водяным в болотине спознался".
2
В Мохове нашем, деревеньке из двадцати семи дворов, все решалось обществом, на сходке. В летнюю пору в ясные дни сходки собирались на берегу Шелекши, на припеке под горой, у огромного камня, называемого Шадровиком. Одним боком камень этот врос в берег, другим тонул в воде. Он был как бы слеплен из серых, белых, черных. Розовых и коричневых и разных других голышей. Шадровик дивил не только моховцев. Глядеть на него издалека приезжали. Сами моховцы Шадровик считали чудотворным. Занесен он был сюда к ним неспроста неведомой силой. В нем, считали, провидится судьба самой деревеньки и всей окрестности вокруг. Кто-то, когда-то изрек вот такие слова: "Сколько Шадровику быть, столько стоять и их деревеньке Мохово". Эти слова и повторялись стариками и держались молвой, особенно в лютые годы. Сказывали, что в прежние времена на Шадровик, как на каменную скалу взбирались. Во время нашествии золотоордынских конников, будто появился в округе человек, никому неизвестный, созвал мирских мужиков к этому камню и повелел восстать миром против супостатов. Знаком следовать этому взыву был выпад из Шадровика нескольких черных голышей. Это и предвещало победу мирских воителей над пришельцами супостатами.
В каждое половодье о Шадровик ударялись и кололись плывущие по реке льдины. порой выбивали голыши, оставляя в камне лунки. По этим лункам и цвету выбитых голышей моховцы судили, какому быть году, что их ожидает в грядущем. Белые выбиваются — к убыли, черные — беды минуют. И радовались, когда все голыши оставались на месте. Это к миру, чего больше всего хотелось. О самом Шадровике Старику Соколову Якову Филипповичу тоже вещал его затылоглазый ясновидец в гражданскую войну. Назвал камень вещим. Занесен он к нам Высшими силами как знак предсказаний. Будет вещать и о скорби, коя найдет на нас. Как вот голыши будут выбиваться из Шадровика, так и люд начнет откалываться от мира общинного. И это удел не только деревеньки Мохово, но и всего Божьего люда, населявшего Русь. Достойным Небесного Промысла и дано это очувствовать. Камень передавал мысли тех, кто бывал возле него прежде. Татаров бугор и камень Шадровик одной волей явлены в наречение того, что будет вершиться в людском мире. Тени станут изгоняться небесным Промыслом, а Свет озарять люд во благо жительства.
По сторонам камня Шадровика моховцы ставили свои комяги. Бескомяжный мужик считался в Мохове зимогором, как и безлошадный. Неумехой и лентяем. Подвергался незлобивым усмешкам и волей-неволей понуждал тянуться за исправными мужиками. У камня делили рыбу, наловленную общественным бреднем. По большой полой воде, когда рыба шла на стрежь, колотили косы. Там же собирались а праздники поглядеть на реку. Особенно в половодье, падавшее часто на Пасху. Сидели на сухом травянистом бережку возле сыроварни, о жизни своей судили. Уезжавшим из Мохова в лихие годины мужикам и завидно и осудно сочувствовали. И тут Шадровик как бы помогал притчело рассудить житейское. "Еще один голыш выскочил", — говорили об уезжавшем. Доверия большого к возвращавшимся не было. "Выпавшему камушку в прежней лунке не бывать". Общинность деревенскую мужики берегли: "В Шадровике и голыш сила. А оторвется какой, подхватит стрежень, будто и не было его, и не жил".
