Автор отвечает самому себе, но его ответ являет лишь растерянность и бессилие надежды, ни на чём не основанной: "О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…"

Какая бесконечная жизнь, когда цветы на могиле (не тот же ли «лопух», хоть и в ином обличье) обречены на ещё более недолгое существование? Равнодушие же природы ещё не преминет ужаснуть автора этих строк.

Нет, не в том нужно искать опору… В чём же? Так ведь на то указал сам автор: в вере, умеющей преодолеть страшнейшее искушение. Художественным чутьём Тургенев отыскал для этой мысли поразительнейшую деталь: "Когда же, наконец, он испустил последний вздох и в доме поднялось всеобщее стенание, Василием Ивановичем обуяло внезапное исступление. "Я говорил, что я возропщу, — хрипло кричал он, с пылающим, перекошенным лицом, потрясая в воздухе кулаком, как бы грозя кому-то, — и возропщу, возропщу!" Но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и оба вместе пали ниц". Вот пример художественного откровения высочайшего уровня.

Базаров стал подлинным открытием не только в русской литературе, но и в жизни общества в один из важнейших моментов его истории. Роман "Отцы и дети" явился своеобразным актом общественного самосознания. Автор сумел поднять в нём проблемы настолько важные, что они не утратили своего значения на протяжении долгого периода. Отклики на поставленные Тургеневым вопросы можно обнаружить во многих и многих произведениях русской литературы второй половины XIX столетия.

В начале 60-х годов одним из любимых мыслителей Тургенева становится Шопенгауэр, с его пессимизмом и отрицанием исторического развития. Проникнувшись подобными убеждениями, вряд ли можно ожидать какого-либо исторического обновления, да и вообще некоего смысла от любых, даже самых «великих» реформ.

Философский пессимизм имеет у Тургенева ещё один источник — идеи Паскаля. Однако Тургенев не принял того, что стало опорой для самого Паскаля: он отверг христианскую веру, и сам сознавал это как своё несчастье: "…если я не христианин — это моё личное дело — пожалуй, моё личное несчастье", — признался в одном из писем.

Он и всякую-то веру утрачивает: веру в осмысленность собственной жизни, жизни человеческой вообще, жизни общества. А ведь за десять лет до того, в 1853 году, предупреждал Миницкого: "Знайте, что без веры, без глубокой и сильной веры не стоит' жить — гадко жить". Теперь он именно так и живёт.

Неотвратимость перехода от бытия к небытию, очевидная бессмысленность самой смерти, которая представлялась ему одним из порождений всеобщего хаоса, смятение перед всем этим стало на какое-то время основным в мировосприятии Тургенева. Нарождающееся смятенное состояние своё он передал Базарову с его угрюмыми рассуждениями о «лопухе» как единственном итоге человеческой жизни, и это же смятение в момент его наивысшего развития он решительно и ясно выразил в «Призраках» и с ещё большей силой — в «Довольно», появившихся в середине 60-х годов.

Это было полное подпадение под власть уныния. Святитель Тихон Задонский утверждал: "Уныние сатана наносит". И стоит ещё раз вспомнить признание Тургенева: "Я предпочитаю сатану". Чего же ещё ожидать при таком предпочтении? Сопоставим далее. Святитель Тихон: "Уныние есть нерадение о душевном спасении". Тургенев: "…я хочу истины, а не спасения". И ещё. Святитель Тихон: "Уныние закрывает сердце, не даёт ему принять слово Божие". Тургенев: "…если я не христианин — это…моё личное несчастье". Сопоставим — и поразмыслим.

"Нет ни к чему почти любви", — заметил Толстой по поводу нового романа Тургенева «Дым», вышедшего в 1867 году.

"Эту книгу надо сжечь рукою палача", — резко высказался о романе Достоевский.

Книга заражала читателей безнадежным унынием. В романе отражен глубокий пессимизм Тургенева, выросший в ту самую эпоху, когда большая часть общества жила теми или иными надеждами.

Дымом, чем-то обманчивым и нереальным, представляется вся жизнь главному герою романа Литвинову. "Дым, дым", — повторил он несколько раз; и всё вокруг показалось ему дымом, всё, собственная жизнь, русская жизнь — всё людское, особенно всё русское".

А единственная вера, утверждённая писателем, стала вера в сокровища на земле — в цивилизацию, идеал которой автор доверил возгласить Потугину, идеологу крайнего западничества в романе.

Так может, это и хорошо? Европейская цивилизация сразу привлекает удобствами комфортной жизни, и чем далее шествует она по времени, тем всё более потворствует потребительским вожделениям индивидуумов — что всегда влечёт к себе. Но среди тех ценностей, какие она предлагает своим поклонникам, едва ли не важнейшая — "освобождение от религиозных оков", что тоже соблазнительно. От христианства в цивилизации остаётся лишь мёртвая оболочка.

Тургеневу, конечно, цивилизация была мила, однако и взгляды Потугина вряд ли могут стать точкой опоры в той стихии всеобщего отрицания, которая первенствует в романе «Дым». Да и сам Тургенев признавал позднее, что в его герое есть доля шаржа. Слишком уж беспощадно порою отрицает Потугин то, что не могло не быть дорого автору, — Россию. Рассудочные потуги западника оказываются несостоятельными. Да и по-человечески рассудить: Потугин — разочаровавшийся в жизни неудачник, он порой жалок в своём бессильном отрицании, что не может не породить сомнения в его идеях.

Исток тургеневского пессимизма — разочарование индивидуальности в мире всеобщего. Но что он мог предложить, если перестал вполне доверять миру? Что может вообще предложить человек, отвергнувший Благодать?

В творчестве писателя становится слишком заметным отстранение от социально-политической жизни. Произведения, созданные им на протяжении 60-70-х годов в большинстве своём далеки от злобы дня, от "насущных задач" времени, а если он и обращался к таковым, то всегда выказывал лишь негативное к ним отношение.

И всё это сразу же вызвало недовольство критиков, пустившихся порицать писателя за «несовременность» его творчества. Тургенев создавал прекрасные, художественно совершенные творения, а их почти единогласно величают «пустячками», "безделками", " ничтожеством".

Внешне Тургенев жил в те годы умиротворённым эпикурейцем в видимом гармоническом согласии с миром. И лишь написанное им в те годы может приоткрыть, сколь смятенным и подавленным он чувствовал себя в этом мире, который был для него — "дым, дым и больше ничего".

Однако и в недолгое приезды в Россию Тургенев сумел заметить важные общественные перемены, русскую новь, своё понимание которой он высказал в последнем из созданных им романов.

Время действия романа "Новь"(1877) — конец 60-х годов, однако отражены в нём события более поздние: так называемое "хождение в народ" 1874–1875 годов. Русская революционная интеллигенция переживала в то время трагическое осознание своей Разобщённости с народом. Народ же, по её представлениям, был лишен истинного понимания причин своего бедственного положения, а оттого был чужд и тем целям, служению которым посвятили себя революционеры. "Хождение в народ" стало попыткой революционного разночинства сблизиться с народом, развернуть массовую агитацию среди крестьянства, чтобы поднять его на от-; крытое выступление против государства. Но сами «народники» (как стали называться с той поры революционеры-разночинцы нового поколения) слишком плохо знали тот народ, который они пытались побудить к бунту, и оттого остались этому народу чужды, не понятны. «Хождение» было в конце концов разгромлено. Очередное деяние российских Дон Кихотов оказалось в очередной раз нелепым.

Тургенев с самого начала скептически относился к народническому движению, хотя и сочувствовал всякой попытке бороться против власти предержащей. Проблемы революционного народнического движения, пути исторического развития России — вот что заботило Тургенева.