Промыслительная воля провела писателя через тягчайшие испытания. Очистила его душу от всего, что затемняло для него самоё возможность православного осмысления "творящейся жизни".

События февраля 1917 года Шмелёв встретил как будто с сочувствием: остатки социально-критического соблазна дали о себе знать. Но очень скоро они выветрились напрочь. Шмелёв проехал через всю Россию, сопровождая "поезд свободы", в котором из сибирской дали возвращились ссыльные и каторжные делатели революции — продолжать своё чёрное дело. Он увидел этих людей вблизи, увидел тех, о ком писал всегда сочувственно, к кому изначально не питал неприязни в себе. Увидел и — ужаснулся. Он ужаснулся и творившемуся в России.

Шмелёв ясно осознал и показал: что сделали эти преступники, пытаясь уничтожить Россию. Они развращали людей, поощряя самые низменные инстинкты, они выпустили на волю и позволили делать всё тысячам преступников, нагнали шпионов и агитаторов, разлагая армию… "Эта гнусь-мразь, прикрывавшаяся высокими лозунгами «человекобратства», разжигала, мутила и ослепляла массы, натравливала-науськивала, клеветала, травила; разлагала и растлевала; продавала и предавала лучших, срывала с них знаки их сыновнего и отчего долга, плевала им в незапятнанную душу, поселяла сомнение и отчаяние, подкапывалась и взрывала, чтобы приготовить майдан-базар, на котором впоследствии можно было очень и очень недурно поработать".

Они могли дать России одно лишь своё незнание её истории, её духовного богатства, одни лишь словесные штампы и одну лишь свою глупость. Они несли свои пороки, свою жадность, свою ненависть ко всему, что мешало им самим жить всласть и чувствовать себя господами жизни.

Это были — Шмелёв понял — носители новой веры, разлагающей человека:

"Носители новой, «интернациональной», веры облегчали себе борьбу отказом от той морали, которой жило всё человечество, которая полагала предел в выборе средств борьбы: все заповеди они заменили одной — всё можно".

Это был, как понял Шмелёв, соблазн дьявола.

Шмелёв писал свои обличения густо и сильно; можно много его цитировать. Но остановимся: русский человек должен сам прочитать все это, столь значимое и для нашего времени. Шмелёв заплатил сполна за право говорить истину. Он прошёл через бедствия гражданской войны в Крыму, через бессильное созерцание преступлений красного террора, в котором ему выпало потерять единственного сына. Тогда он был близок к отчаянию, к умоисступлению. Он начинал видеть в происходящем волю злого беспощадного безликого (и тем особенно страшного) Рока.

Рок. Не Промысл — а Рок. Где-то в глубине невыносимого страдания близок он был, чтобы поддаться искусительному соблазну: в безверии признать эту жестокость Рока, но не действие Промысла. Весь мир начинает представляться безумием (рассказ "Это было"; 1919–1922). Отчаяние, звучащее в рассказе, усугублено тем, что передано через письменное показание на допросе в ЧК, где оказался персонаж-рассказчик после долгих мытарств.

Шмелёв был (свидетельств много) близок к тому, чтобы поддаться искушению — подчиниться безверию. Но выстоял, преодолел соблазн. О том — эпопея "Солнце мёртвых" (1923). Чувствительные европейцы назвали это жестокое свидетельство о крымской трагедии (и о трагедии России, в том отражённой) "Апокалипсисом нашего времени". Лучше бы, конечно, воздержаться от таких сопоставлений: с книгами Писания не следует сравнивать что бы то ни было. Но соотнесение тем не менее показательно. Оно свидетельствует, сколь страшна действительность, отображённая автором. "Солнце мёртвых" страшно тем особенно, что Шмелёв, последовательный «бытовик», показал высокую трагедию через обыденно-бытовые, внешне приземлённые описания происходившего.

Шмелёв являет себя впервые как истинный мыслитель, слишком прозревающий смысл творящейся жизни. И творящейся смерти. До уровня Шмелёва и поныне не все историки сумели подняться. Прежде всего, он утверждает, что это то была борьба против русского начала в жизни. Уничтожались прежде всего те, кто защищал Россию, русскую землю, русскую веру. Заодно с ними, как бы и случайно, безвинно гибли и прочие, обычные мирные жители, виноватые только тем, что они русские. Шмелёв позднее писал: убивали тех, кто нёс в себе нравственное русское начало, чтобы тем вернее развращать и порабощать остальных, утративших опору в подлинном, что было в их жизни.

Кто совершал это?

"Новые творцы жизни, откуда вы?! С лёгкостью безоглядной расточили собранное народом русским! Осквернили гроба святых и чуждый вам прах Благоверного Александра (Невского. — М.Д.), борца за Русь, потревожили в вечном сне. Рвёте самую память Руси, стираете имена-лики… Самоё имя взяли, пустили по миру, безымянной, родства не помнящей. Эх, Россия! соблазнили тебя — какими чарами? споили каким вином?!"

Шмелёв раскрывает саму суть обмана:

"Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человечество счастливым. Для этого надо начать — с человеческих боен".

Вот их обман: ради счастья нужно убивать. Человек сам себя обманывал: он оставлял лестное для слуха — счастье, но не хотел задерживать в сознании не слишком приятное — убийство.

Писатель главное обвинение обращает к вождям: "Жестокие из властителей, когда-либо на земле бывших, посягнули на величайшее: душу убили великого народа!"

Шмелёв бросает обвинение и жестокосердым, теплохладным европейцам, много виноватым в этом беспощадном абсурде истории. Он обличает их словоблудие, за которым укрывают они неподсильное их тупому воображению страдание неведомых и малоинтересных им людей.

Шмелёв вникает в совершающееся и видит страшное:

"Но теперь нет души и нет ничего святого. Содраны с душ человеческих покровы. Сорваны — пропиты кресты нательные. На клочки изорваны родимые глаза — лица, последние улыбки-благословения, нашаренные у сердца… последние слова-ласки втоптаны сапогами в ночную грязь, последний призыв из ямы треплется по дорогам… — носит его ветрами".

Этого не знают и не хотят узнать. А те, кто приезжает, старается лишь удачливее обобрать умирающих людей.

"Говорю: есть у вас совесть?! — А что такое совесть? — говорит. — У нас простой коммерческий расчёт! это гораздо больше, чем ваша совесть!"

Этот краткий диалог раскрывает основную ценность того благополучного мира. "Не собирайте сокровищ на земле…" Коммерческий расчёт велит как раз собирать.

Шмелёв ужасается людям, которые принимают весь этот порядок и даже рады ему. Для Шмелёва всё более проясняется истина: история движется Божией помощью, и она изменяет людям, когда они изменяют Помощнику. И тогда побеждает тьма.

Вот смысл происходящего для Шмелёва. И это — единственно верное понимание истории. То, что происходит в Крыму на его глазах, — следствие сакральной измены. Зло облеклось плотью.

Но в торжестве зла наступает поворотный момент в бытии Шмелёва и во всём его творчестве. Завершилась пора сомнений, соблазнов, заблуждений. Теперь, пройдя посреде сени смертныя, он начнёт своё движение ввысь. Только к Небу, к путям Господним. К Богу.

Под солнцем Мёртвых он вознёс свою молитву: "Чаю воскресения мертвых! Я верю в чудо! Великое Воскресение — да будет".

Это обретено — через страдание. Потому что он сумел пресуществить печаль мирскую в печаль о Господе. Это его и спасло.

К "Солнцу мёртвых" более чем к иным созданиям Шмелёва относится утверждение Ильина: "Образы Шмелёва ведут от страдания через очищение к духовной радости. В этом духовный путь его художества. Через это открывается и его художественный Предмет".

Ильин различает два типа мировой скорби, страдания: 1) страдание мира и страдание человека в мире; и 2) страдание человека о мире и о его страдании. Только страдание о мире приближает человека к Богу.