Итак, перед нами два суждения. Горький: терпение уродует душу человека. Православие: терпение есть путь жизни, путь к спасению. Где истина?

Здравый смысл неотвязно настаивает на вопросе:

— Неужели нужно терпеть всё зло, которое наполняет мир? Мудрость, данная от Бога, учит:

— Нужно терпеть то, что посылается каждому Творцом. А то, что ниспослано Промыслом, не может быть злом в деле спасения.

Святитель Тихон именно так разъяснял смысл терпения: "Терпение есть добродетель, во всяком страдании возлагающаяся на волю Божию и святый Его Промысл".

Но здравый смысл и религиозная мудрость никогда не сойдутся: рассудок и вера всегда вступают в конфликт. Причина проста: здравый смысл действует по критериям конечного времени, вера постигает всё в соотнесённости с вечностью. Это мы могли заметить в суждениях святителя Тихона.

Если ничего, кроме малого отрезка времени, нет у человека, то он абсолютно прав, отвергая, терпение. Прав по своей логике. Но логика эта порочна. Следуя ей, неизбежно придешь к той мудрости, какую в осознании собственной правоты изрекает столь презираемый Горьким Уж: "Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, всё прахом будет…" Если Бога нет, то это конечная мудрость человеческая, и жизнь не имеет смысла. Если нет вечности и бессмертия человека в ней — всё бессмысленно. Может быть, утешительнее будет не терпеть, да ведь и в нетерпении проку мало. Всё прахом будет…

При воззрении из вечности (а вера, повторимся, есть именно такое воззрение) всё временное зло предстаёт слишком ничтожным, а сознавание действия промыслительной воли помогает и зло воспринимать как помощь на пути спасения. Это путь праведного многострадального Иова.

Нетерпение истекает из вполне определённого понимания себя в мире: я хороший, поэтому я не достоин зла. Заметим, что именно по этой схеме ропщет и герой трилогии Горького.

Прежде должно понять, что не так уж я и хорош. Это первый шаг, это постижение проблемы на низшем уровне, это точка зрения друзей многострадального Иова. Это относительная истина, она справедлива с человеческой точки зрения, но она неправедна перед лицом Божиим. На высшем уровне веры человек должен, не рассуждая, как Иов в итоге, о своих достоинствах, принять волю Промысла. …Претерпевший же до конца спасется.

Так мы вновь вернулись к одной и той же причине всех проблем, которые ставит сознание. Это безверие, безбожие. Вера снимает все проблемы. Здравый же смысл вновь являет себя безумием перед Богом.

Для Горького религия обрела в итоге вполне определённый смысл. В воспоминаниях о Толстом он писал: "Во избежание кривотолков должен сказать, что религиозное творчество я рассматриваю как художественное; жизнь Будды, Христа, Магомета — как фантастические романы".

Те истины, которыми жил православный русский человек, Горьким решительно отвергались. Это вообще было его credo, а вернее non credo. Так он сформулировал смысл своего бытия в ранней поэме "Песнь старого дуба", от которой осталась одна лишь ключевая эта фраза: "Я в жизнь пришёл, чтобы не соглашаться". Эта тяжеловесно-чугунная фраза — с пудовой гирей чтоБЫ (а ритмическая схема, ямб, требует ударения именно на втором слоге) — невольно отразила нескладность и самой мысли, из которой выпячивает гордыня.

Такая жизненная позиция вытекала в сознании Горького из убеждённости, определённой безверием, что "всякая мудрость относительна и вечной правды — нет". Да откуда и браться релятивизму, как не из безверия именно. А поскольку вечной правды нет, с остальными можно и поспорить, не согласиться, отвергнуть, противопоставить свою собственную, круто замешанную на гордыне.

Смысл горьковских несогласий хорошо растолковал писателю (уже писателю) в 1902 году, когда Горький жил под полицейским надзором в Арзамасе, некий "кривой человек в поддёвке": "Вот вас за несогласность под надзор полиции выслали сюда, значит — вы решаетесь восставать против Священного Писания, потому что я так понимаю: всякое несогласие — обязательно против Священного Писания".

Горький в какие-то периоды жизни был близок к жестокой нетовщине, крайней форме сектантского нигилизма.

И как же тяжко жить в мире "свинцовых мерзостей", самоутверждающего себя зла, бессильного добра, способного лишь к унижающей жалости… Тягостно жить с таким восприятием мира.

И с ранних лет будущий писатель прибегнул к способу "борьбы со злом", к какому прибегают многие и какой был, мы знаем, весьма присущ тому времени, как и всем временам в разной мере, и стал больной проблемой "серебряного века". Герой повести "В людях" пытался уйти от тягот жизни в мир измышленных фантазий, в мир чтения. Автор недвусмысленно признаётся, что книги стали необходимы для него, "как пьянице водка". Ещё яснее Алексей Пешков сформулировал ту же мысль в таких словах: "…жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом". И повзрослев, он не отказался от такого отношения к миру вымысла. Поэтому, когда Горький сам вступил в литературу, он вступил в неё с вполне сформировавшимся убеждением: "Художник не ищет истины, он создаёт её". Он сформулировал это гораздо позже первых своих шагов в литературе, но вынес именно из ранних лет жизни. (Забегая вперёд, скажем, что этот постулат станет одним из краеугольных оснований теории социалистического реализма.) Горький-художник с самого начала, с первых своих литературных опытов, уходит в мир мечты, вымысла, который он противопоставляет реальности.

Художник, пребывающий в неладах с реальностью, склонен прежде всего к романтизму как методу отображения бытия. Горький по этому пути и пошёл. В раннем его творчестве — атрибуты все романтические: исключительные характеры, сильные страсти, резкие контрасты, разгул стихии, символизирующий душевные исступления, экзотический фон, на котором всегда развивается действие.

В раннем творчестве писатель впадает в ложное намерение представить жизнь так, "чтобы не было похоже на жизнь, а было выше её, лучше, красивее", — как он писал Чехову в 1899 году. И утверждал: "Настало время нужды в героическом". Горький уже не может обойтись без своих фальшивых ценностей, без искажающего «возвышающего» мировидения. Эти ценности для него: выбивающиеся из обыденности и пребывающие над ней характеры, яркие страсти, стремление к абстрактной абсолютизированной свободе.

Разумеется, долгое существование в разреженной атмосфере романтических абстракций — невозможно. Тут могут быть всплески импульсы страстей, не более. Толстой был проницательно прав, когда сказал (а Горький записал недаром): "Романтизм — это от страха взглянуть правде в глаза".

Горький совершил своего рода компромисс… или эксперимент: по сращению реалистического отображения жизни с романтическим: он включил в бытовые описания романтически обусловленные характеры. Так он открыл свою тему, принесшую ему всероссийскую славу, — он начал изображать босяков.

Горького, несомненно, привлекали безбытность, бездомность и внешняя свобода существования этих людей, их независимость от всякого рабства у собственности и скучной обыдённости. Когда-то ещё в отрочестве он тосковал по подвигам и преступлениям, к которым оказались неспособны окружавшие его люди. Босяки (в конце XX века их стали именовать бомжами) если и не к подвигам, то к преступлениям были весьма склонны. При известном воображении, впрочем, и преступление можно рассматривать как подвиг: по степени риска хотя бы. Мережковский верно отметил религиозный смысл этого явления, который не всем был ясен в романтизированных горьковских образах: "Последняя же сущность босячества — антихристианство, пока ещё тоже старое, слепое, тёмное, — религия человечества, только человечества, без Бога, — но с возможностью путей к новому, зрячему, сознательному антихристианству — к религии человекобожия".

Мережковский же справедливо отметил, что босячество у Горького показано не как следствие дурных социально-экономических условий жизни, а как внутренняя порча души человека, та самая порча, которая является питательной средой для возрастания религии человекобожия.