Бодрые возглашения веры в созидающую силу человека можно встретить и в иных произведениях Горького. И всякий раз подразумевается за всем этим не конкретный человек, а обобщённое «человечество». Это человечество становится порой в произведениях Горького неким символом, обозначающим итог исторического развития всего бытия. Достоевский остроумно заметил: "Кто слишком любит человечество, тот, большею частию, мало способен любить человека в частности". И причину он же назвал верно: "Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?" Вопрос же этот возникает от безнадежного ощущения бессмысленности бытия, определяемой отсутствием веры в бессмертие человека, мыслящего своё существование как самодовлеющее. Поэтому Горький и людей-то не любил (за что их любить в безбожном мире, эти бессмысленные недолговечные несуразные создания слепых стихий?), конструируя рациональные гуманистические схемы себе в утешение.

Возражая Горькому, митрополит Вениамин (Федченков) писал:

"Как-то Горький сказал: "Человек — это звучит гордо!" Мне эти слова всегда были неприемлемыми и казались фальшиво измышленными, самомнительными. Церковь дала другое воззрение на человека. "Человек! Какое это высокое имя!" — писал блаженный о. Иоанн Кронштадтский в дневнике своём. А он имел дело со всеми: от царя Александра до нищих… Но больше имел дел с бедными, с народом, который тысячами ежедневно стекался со всей Руси в Андреевский храм в Кронштадте. Я был счастлив своими глазами видеть всё это…

"Высокое имя — человек!" Почему? И какое место и значение имеет Церковь в этой «высоте» для народа?

По христианскому учению — всякий человек, без различия, есть образ Божий. А душа человека, сказал Христос, дороже всего мира. Ради него сошёл на землю Сам Сын Божий Единородный. А по нравственному состоянию и по крещению все христиане суть "дети Божии". Апостол Пётр называл всех верующих духовными «царями», "священниками", хотя они были тогда больше рабами по социальному положению, человек призывался к ангелоподобной святости, от него требовалось быть выше этого мира. Какая в самом деле высота!"

Тяга к абстрактному человечеству несчастливо, но логично соединялась у Горького со всё большей приверженностью к марксизму, тоже ведь имевшему дело с фантомами, а не с живыми людьми. Проникнувшись сознанием его правоты, Горький не мог не возрадоваться в 1905 году начавшимся революционным потрясениям, что для писателя-буревестника, как его с некоторых пор именовали, это и без того естественно: буря затевалась нешуточная.

"Жизнь, как это известно, — борьба господ за власть и рабов — за освобождение от гнёта власти", — это определение Горьким жизни нельзя упускать из памяти при разговоре о творчестве писателя вообще: всякий художник изображает жизнь, и изображает так, как сам её понимает, — простенький трюизм.

Для православного человека жизнь есть движение через земное бытие, определяемое возможностью внутреннего одоления греха на пути к обожению через спасение. Социальная вражда для православного сознания есть помеха здоровому ходу жизни. Поскольку для Горького это не имеет никакого значения, он видит в мещанстве стремление "задержать процесс нормального развития классовых противоречий". Не забудем, что таковой "нормальный процесс" предполагает непременные кровавые потрясения.

Что же мешает этому «процессу» (согласно пониманию Горького)?

Во-первых, совесть.

"На почве усиленных попыток примирить непримиримое у мещанина развилась болезнь, которую он назвал — совесть. В ней есть много общего с тем чувством тревожной неловкости, которое испытывает дармоед и бездельник в суровой рабочей семье, откуда — он ждёт — его могут однажды выгнать вон. В сущности, и совесть — всё тот же страх возмездия, но уже ослабленный, принявший, как ревматизм, хроническую форму". В другом месте той же статьи Горький называет совесть "накожной болезнью мещанской души".

Должно признать, что Горький несомненно прав, когда в совести и любви узревал препятствие к развитию вражды и кровопролития.

"Нормальному процессу" развития классовой вражды, с точки зрения Горького, мешает, во-вторых, любовь к ближнему, заповедь "возлюби ближнего твоего, как самого себя", ибо мещанство, по Горькому, прикрывает этими словами лишь собственный эгоизм. Разумеется, любую духовную истину можно использовать в угоду неприглядному ханжеству, однако Горький распространяет своё неприятие на сам принцип, а не на отступление от него. Там, где необходимо усиливать классовую вражду, логично ли говорить о любви?

Горький обрушивается на гуманизм, понимаемый им как любовь к человеку, утверждая, что гуманизм этот есть для мещан "орудие защиты против напора справедливости", впрочем, ненадёжное. Вот вам и гуманист.

Превознося борьбу внешнюю, Горький с ненавистью относился ко всякому призыву внутреннего одоления греха. А поскольку он справедливо усматривал такие призывы в русской литературе, он отверг её с беспощадностью.

Важным при попытке распознать и одолеть все несовершенства жизни становится вопрос о причинах царящего зла. Горький утверждает: "Нищета и невежество народа — вот источник всех зол и несчастий нашей жизни…" Православный человек скажет: "Нищета и невежество суть следствие, в числе прочих бед, единой причины: первородного греха, удалённости творения от Творца. Обожествляя человека, можно лишь усугубить зло, в том числе нищету и невежество".

Первородный грех воспроизводится в истории постоянно. Человекобожие — его проявление в секулярной антропоцентричной культуре Нового и Новейшего времён.

Повесть Горького «Мать» традиционно осмысляется как первое произведение социалистического реализма. И хотя в том есть немалая доля истины, плодотворнее рассматривать её в общем контексте развития мировоззрения Горького. В начале века писатель был весьма близок идеям человекобожия, воспевая и романтизируя абстрактное человеческое начало в бытии мира.

Человекобожие может утолить душевную жажду человека чуткого, но ненадолго. Горький чуткостью восприятия обделён не был, хотя она парадоксально соединялась в нём с какою-то духовной неразвитостью, религиозным нечувствием. Кажется, именно в этом заключается причина творческой и жизненной драмы писателя. Душа металась в тупиковых лабиринтах, выход из которых возможен только вверх, а все лестницы этим человеком и замурованы.

Душевная чуткость заставила Горького предпринять попытку богоискательства, а духовное нечувствие обрекло это стремление на неудачу.

В повести «Мать» (1907) писатель вознамерился облечь пролетарскую революционность в одеяние борьбы за правду Христову, правду, обновлёную и очищенную от "церковного обмана". Проблема, не оригинальная для своего времени, однако решаемая на новом материале, привлечь который не додумались ни Толстой, ни Лесков, ни Мережковский.

Горький даёт своё понимание истории как движения от ада на земле к раю на земле же. Ничего нового в том нет. Некоторую оригинальность этому хилиазму придаёт лишь соединение его с идеей пролетарского мессианизма, марксистской по своей природе. Именно намеренное соединение христианства с марксизмом свидетельствовало об отсутствии подлинного религиозного чутья у Горького и привело его к новой неудаче.

Теоретически обосновал (насколько возможно) средства достижения грядущего блаженства Павел Власов в своей речи на суде. Воспринявшая стремление к этому блаженному времени как дело Божие, Ниловна, центральный персонаж повести, несколько раз на протяжении всего повествования разъясняет окружающим: революционная борьба — дело Божие. Например, она так объясняет людям причины ареста сына-революционера: "Второй раз сажают — всё за то, что он понял Божью правду и открыто сеял её…"

Разумеется, церковная вера неприемлема для этих людей, в их разговорах часто звучат слова о необходимости поисков обновлённого Бога. "Переменить Бога надо, мать, очистить Его! — вещает Рыбин в разговоре с Ниловной. — В ложь и клевету одели Его, исказили лицо Ему, чтобы души нам убить!.."