Прогресс на уровне душевном может пониматься единственно как всё более совершенное усвоение человеком и обществом этических норм, данных в Откровении. Сами эти нормы — неизменны. Изменение норм всегда будет только регрессом, что Горький объективно показал в своей пьесе. Подлинно мещанами можно назвать именно тех, кто содействует такому регрессу.

В заключительной сцене пьесы «Мещане» как бы предлагаются два рецепта противостояния земным тяготам: жизненный прогресс (Тетерев) и терпение (Бессеменов). Горький, несомненно, отдаёт предпочтение идее прогресса.

Идея прогресса — одна из неявно-ведущих и в пьесе "На дне" (1902). Во всяком случае, осмысление жизни исходит здесь из понятия постоянно прогрессирующего улучшения жизни.

В идее прогресса скрытно таится идея Царства Божия на земле. Это подразумевается и в словах старика Луки (о том, что люди живут для лучшего), с которыми соглашается Сатин, а ему Горький передоверил высказать свои важнейшие гуманистические мечты. Гуманизм без помышлений о земном благоденствии никогда не может обойтись.

В пьесе выведены люди, не отвечающие этой предназначенности движения к лучшему, остановившиеся и гибнущие оттого. Онитакже не имеют веры: её убила в них эмпирическая реальность. Закрываясь от этой пугающей их реальности, они подменили веру дурманом иллюзий, живут ими, а то и просто одурманивают себя водкой, картами, воровским промыслом.

В пьесе "На дне" писатель совершил акт отвержения своих прежних заблуждений: идеализации босячества и ухода в мир, созданный посторонней фантазией (вспомним, как он разъяснял необходимость чтения книг). Горький прозревает то, в чём сам прежде был не твёрд: "Я — знаю ложь! Кто слаб душой… и кто живёт чужими соками — тем ложь нужна… одних она поддерживает, другие прикрываются ею… А кто — сам себе хозяин… кто независим и не жрёт чужого — зачем тому ложь? Ложь — религия рабов и хозяев… Правда — бог свободного человека!"

Но правда становится в системе художественной образности пьесы некоей абстракцией. Взамен одной лжи автор пьесы утверждает ложь иную — обман гуманизма, идеи которого пародийно звучат в пьяной беседе двух опустившихся "на дно" босяков, шулера и сутенёра. Гуманизм есть новая иллюзия, которая заменит прежние, и Горький показал это объективно, хотел он того или нет. Бытие человека в безбожном пространстве обессмысливается, не устанем это повторять.

То что пространство пьесы о босяках строится автором вне Бога, о том свидетельствует реплика Луки:

Пепел. Слушай, старик: Бог есть?

Лука (негромко). Коли веришь, — есть; не веришь, — нет… Во что веришь, то и есть…

Перед нами пример антропоцентричного мышления, которое ставит бытие Божие в зависимость от веры в человеке, превращает Бога в иллюзию, включённую в ряд прочих иллюзий, какими живут персонажи пьесы. Именно Лука ведёт разговор о Боге как об утешительной иллюзии, когда уговаривает умирающую Анну немного потерпеть.

Ещё одно подтверждение бездуховности мира опустившихся "на дно" — их отвержение совести, которая, как учил святитель Феофан Затворник, есть проявление духовной жизни человека. В споре Пепла с Клещём в первом акте пьесы совесть объявляется ненужной и вредной для босяцкой жизни.

Разговор же о духовных понятиях в этом мире извращается лицемерным суесловием.

Склонностью к пустословию страдают многие персонажи пьес Горького.

Нужно отметить, впрочем, что после "На дне", где Горький удачно использовал открытия Чехова, в его драматургии заметен явный спад. «Дачники» (1904), "Дети солнца" (1905), «Варвары» (1906), «Враги» (1906) — пьесы пишутся одна за другой, торопливо, нетерпеливо, как будто вдогонку за злобой дня, за проблемами, которые драматургу всё никак не удаётся осмыслить вполне, и он эстафетно передаёт их от одной пьесы к другой.

Злоба дня давно ушедшего теперь для нас не актуальна, поэтому не стоит ее обсуждать.

Персонажи пьес мечутся по сцене и по жизни. Они говорят, говорят, говорят, рвутся к какой-то, им самим до конца не понятной, правде жизни, «ввысь», "к свету", тоскуют, ходят туда-сюда, чего-то ждут… Разговоры в пьесы нескончаемые, они явно бессмысленны и в ущерб сценическому действию.

Горький ставит в центре мира человека, человеческое начало, даже когда говорит об этом начале как о Боге. Горький — гуманист. Эта аксиома превратилась давно в шаблон, в расхожую банальность, хотя и не утратила оттого своей истинности.

Горький гуманист, но он не гуманен в полноте своего отношения к человеку. Как будто парадокс. Но не станем смешивать гуманизм, признание человека некой абстрактной самодостаточной ценностью вне Бога, и гуманность, любовь к живому конкретному человеку. Человека вообще Горький возносит весьма высоко. Но что такое человек?

"Что такое человек?" — вопрошает Сатин в своём знаменитом монологе и отвечает: — "Это не ты, не я, не они… нет! — это ты, я, старик, Наполеон, Магомет… в одном! (Очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека.) Понимаешь? Это — огромно! В этом — все начала и концы… Всё — в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное — дело его рук и его мозга! Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век!".

Вот совершеннейшее выражение идеи гуманизма. Человек — божество, творец жизни. Но это и некая абстракция. Конкретного человека как бы и нет ("это не ты, не я, не они…"). Очерченная в воздухе фигура — и ничего больше. И эта абстрактная фигура — творец всего? Вероятно, некое художественное чутьё заставило Горького вложить это бесчеловечное превознесение человека в уста спившегося босяка.

Этот слепленный из воздуха фантом возносится Горьким сверх меры. Он посвящает миражу целую поэму (в прозе) с претенциозно-простеньким названием «Человек» (1903), представляющую набор банальных трескучих фраз. В поэме проявилась глубочайшая апостасия, которая в немалой мере определяет развитие человечества в XX столетии. Горький в этом смысле — пророк. Отвержение Бога в его творчестве помогает разглядеть пагубные последствия безбожного мировидения.

Должно заметить, что Горький близок той разновидности гуманизма, которая превозносит рациональное начало в человеке. "Моё оружие — Мысль, а твёрдая уверенность в свободе Мысли, в её бессмертии и вечном росте творчества её — неисчерпаемый источник моей силы!" — так заявляет его человек-фантом, своим неразумием вызывая жалость к себе. Мысль для этого фантома есть единственный свет в жизни, источник всесилия, основа бессмертия творческого начала. Смысл жизни он видит в творчестве. Но что есть творчество? В этой системе — такой же фантом, как и сам Горький человек и его мысль.

Утверждая высшую ценность мысли, Горький отчасти вновь касается всё того же порождённого просветительскими иллюзиями противоречия между верой и разумом. Правда, Горький верит в своё божество, в человека, но это именно вера. В системе гуманистических ценностей вера непременно должна основываться на позитивных основаниях, поэтому на помощь и призывается мысль, ведущая к знанию.

В рассказе «Сторож» (1923), примыкающем тематически к "Моим университетам", Горький признал, что с ранней юности им руководила и двигала жажда знания, и сделал сущностную оговорку: "Меня пленил и вёл за собою "фанатик знания — Сатана". Эта оговорка помогает лучше понять религиозный смысл вознесения мысли в поэме "Человек".

Авва Дорофей предупреждал: "Тому, кто верит своему уму и предаётся своей воле, враг, как хочет, устраивает падение". Как будто прочитал горьковскую поэму и дал точный и краткий комментарий духовный.

У Горького своя «религия». Недаром он однажды признался в "религиозном преклонении перед творческой силой разума человеческого". И именно исключительная вера в разум и мысль привели Горького к тому нигилизму, который на всю жизнь определил его мировоззрение. Свобода мысли — великая ценность, если человек помнит о Боге. Вне Бога она превращается в сатанинский соблазн. Да и нет свободы мысли вне веры.