«Владимирские» проселки — извините, проселки Солони — привели меня в городок Сальбри. Сальбри — это районный центр, и жителей в нем больше шести тысяч. На центральной площади Сальбри, где по утрам бывает рынок, стоит бронзовый солдат. На пьедестале выгравированы имена жителей Сальбри, погибших в Первую мировую войну. Имен, наверное, пятьдесят. И еще есть маленькая мемориальная доска с именами погибших во Вторую мировую войну. На ней всего четыре имени. Подобные памятники стоят во всех французских городках, и соотношение числа погибших во время двух мировых войн — примерно то же. Кстати говоря, в Германии я видел много памятников немецким солдатам, погибшим в двух мировых войнах. В Советском Союзе — огромное количество обелисков советским воинам, павшим в Великую Отечественную войну, но мне не встречался ни один памятник русскому солдату, погибшему в Первую мировую войну.

Но вернемся в Сальбри. Итак, что представляет собой французский районный центр? Это два больших магазина типа «Мажор» и штук двадцать маленьких. Несколько гостиниц, три ресторана, десяток кафе, филиалы всех крупных французских банков. Естественно, мэрия, почта, крохотный полицейский участок и жандармерия, в которой я насчитал четырех жандармов. В Сальбри, в отличие от Парижа, очень спокойно, двери не запираются. Кинотеатра в городке нет, видимо, вытеснил телевизор. Но есть библиотека, есть клуб для молодежи и центр культуры и отдыха. Что касается спортивных сооружений, то есть стадион и бассейн на открытом воздухе. В бассейне купаются и загорают. Предвижу недоуменные вопросы: а что еще делать в бассейне? Не скажите, я вспоминаю, как много лет тому назад я отдыхал на юге Германии, в Шварцвальде. Там был даже не бассейн, а огромный водный комплекс, куда съезжались жители всех ближайших деревень. Так вот, там у меня создалось впечатление, что немцы не столько купаются и загорают, сколько сидят в купальных костюмах за столиками открытого кафе и в основном пьют пиво и едят сосиски. Наверное, бассейн служил местом встречи для всех районных жителей.

В Сальбри есть летний кемпинг для туристов, и там я видел машины с голландскими, английскими и немецкими номерами. Чем привлекает туристов Сальбри? Ведь в городе нет особых развлечений… Наверное, обилием солнца. Сидят туристы из северных стран у своих палаток или караванов и греются на солнышке. Впрочем, в кемпинге я читал объявления: «Организуются экскурсии в охотничьи хозяйства, планируется посещение крестьянской фермы и дегустация козьих сыров». Раз в неделю в Сальбри приезжает или цирк, или развлекательная ярмарка с аттракционами, или же устраивается антикварный салон, или какая-нибудь выставка кошек и собак. Конечно, это не модный приморский курорт, но есть любители и такого рода отдыха.

Вот какова французская глубинка, тихая, уютная, патриархальная. Не слишком ли в розовом свете я ее обрисовал? Спешу добавить несколько капель дегтя. Около Сальбри много лесов, заповедных мест охоты. Но это частные угодья. Колючей проволокой они не опоясаны, но висят надписи: «Частная собственность, посторонним вход запрещен». Для поддержания порядка в лесных хозяйствах это, возможно, и хорошо, но я-то привык свободно гулять по лесу. Так что в этом отношении я отдаю предпочтение русской глубинке.

И последнее. Мы снимали дом на окраине Сальбри, на берегу пруда. Все было прекрасно, но с наступлением темноты приходилось плотно запирать окна и двери, ибо на свет непонятно откуда прилетали огромные шершни, которые могли так сильно разжиреть только в глухих дебрях капитализма.

Во все времена советской власти бюрократ был излюбленной фигурой для сатирических перьев. Проходила ли страна период коллективизации или великого террора, войну или хрущевскую оттепель — критика бюрократа (естественно, безликого, из среднего звена) не только разрешалась, но даже поощрялась. Думаю, что те советские вожди, которые хоть как-то верили в коммунизм, искренне полагали, что наступление светлого будущего тормозится — кроме происков врагов народа, кулаков, иностранных шпионов, абстракционистов, «педерасов», диссидентов и отщепенцев — бюрократической трясиной. Рядовой гражданин страны советов уже с малолетства знал, что ему без соответствующей справки или разрешения нельзя ни шагу ступить. Может быть, поэтому в народе родилась великая иллюзия: дескать, бюрократия — наше зло, отечественное, а в остальном мире люди живут беззаботно и беспечно. Вспомним, как герой повести «Москва-Петушки» представлял себе жизнь во Франции: французы заняты лишь тем, что бегают из борделя в поликлинику и из поликлиники в бордель… Конечно, Веня Ерофеев иронизировал над всем, но я подозреваю, что и ему казалось: Франция («бель-Франс») и бюрократия — вещи несовместимые.

Первыми из наших соотечественников с западной бюрократией столкнулись советские эмигранты. ХИАС в Вене, полугодовое ожидание американской или канадской визы в итальянской Остии или в Ладисполи заставляли думать, что здешняя бюрократическая машина жестче и безжалостнее, чем советская. Дома можно было подмазать, дать на лапу. В ХИАСе — американской организации, занимавшейся репатриацией советских евреев — попытка подкупа закрывала все двери.

Каждый новый американец никогда не забудет свою эпопею переезда на другой континент. Франция же принимала немного, и избранных. Я попал в это число привилегированных. Ни у кого не было сомнений, что мне дадут политическое убежище, однако раз в три месяца все мое семейство с ворохом бумаг проводило целый день в парижской префектуре. Миловидные чиновницы иногда улыбались, но всем видом своим показывали: «Вас много, а я одна!». И это была еще либеральная пора. Нынче получить статус политического беженца крайне сложно. Например, африканский оппозиционер просидел у себя на родине несколько лет в тюрьме, на его теле сохранились следы пыток — так вот, ему надо доказать, что били его в тюрьме не как уголовника, а как политического заключенного, причем желательно предъявить официальную справку, со всеми печатями, а показания свидетелей могут не принять во внимание.

Ладно, эмиграция — это почти всегда грустная и тяжелая история. Зато коренные французы, небось, никогда не слыхали о бюрократии? Если не резвятся в борделе, то наверное, преспокойно посиживают в кафе, потягивая свой абсент?

Чтоб было ясно: в доме у француза несколько ящиков для бумаг. Если он не хочет головной боли и неожиданных неприятностей, он обязан хранить: телефонные счета и квитанции за оплату электричества и газа — три года; банковские бумаги, оплаченные квартирные счета, страховку квартиры и машины — 5 лет; все налоговые бумаги (государственные и городские), медицинские счета, счета за транспорт и рестораны, дающие право на скидку с налога по профессиональным расходам — 10 лет; квитанции о зарплате за каждый месяц, нотариальные бумаги, подтверждающие право на собственность (контракт на покупку квартиры или дома) — всю жизнь.

Я перечислил лишь некоторые бумаги и документы, подлежащие хранению. На полное перечисление всех мне наверное не хватило бы моей статьи. Например, француз должен всегда иметь под рукой так называемую «семейную книжку». В ней зафиксированы его дата и место рождения, имена родителей, даты свадьбы, развода (если такое случилось), даты и место рождения детей, их имена. Последняя страница семейной книжки заботливо оставлена для регистрации вашей смерти. Не смейтесь. Семейная книжка очень пригодится вашим детям при получении наследства. А пока без семейной книжки вы не сможете записать своего ребенка в детский сад или школу, выправить ему удостоверение личности или паспорт, социальную страховку. Горе вам, если вы потеряете семейную книжку, восстанавливать ее — весьма хлопотное дело.

Ушлые французы аккуратно складывают в коробочку товарные чеки, которые они получают при покупке мебели, радио- и телевизионной аппаратуры, дорогой верхней одежды. Это еще зачем? А затем, что если вашу квартиру обворуют или, не дай Бог, она сгорит, или ее затопит (лопнули трубы отопления), — страховка вам возместит стоимость испорченных (украденных) вещей по товарным чекам. Если же вы легкомысленно выбросили эти бумажки, вам ничего не останется, как рвать на голове волосы.