Колтон стал в позицию по всем правилам, приняв при этом полный hauteur[585] и nonchalance вид, как бы рассчитанный на то, чтобы вызвать восторг зрителей, что ему и удалось.

— Будем драться всерьез? — спросил я.

— Разумеется! — решительным тоном ответил Колтон.

— Отлично, — сказал я, поправляя на голове шляпу, — не лучше ли бы и вам покрыться?

— О нет, — резко ответил Колтон, — я и так сумею защитить свою голову. — С этими словами мы начали игру.

Сперва я стоял почти не сгибаясь, нимало не пользовался преимуществом, которое мне давал мой высокий рост, и держался оборонительной тактики. Для джентльмена Колтон играл неплохо, но со мной, кто в тринадцать лет победил лейб-гвардейцев у Анджело, он не мог сравниться. Неожиданно, в ту минуту, когда все дружно хохотали над неуклюжим поворотом, которым я отразил стремительную атаку Колтона, я круто изменил позицию и, держа его на изрядном от себя расстоянии, загнал в угол, а затем, воспользовавшись неосторожным движением противника, вызванным его самоуверенностью, довольно обычным маневром увернулся от удара, нацеленного мне в бедро, и обрушил свою дубинку ему на голову с такой силой, что он как подкошенный рухнул наземь.

Спустя минуту я уже сожалел о том, что нанес такой жестокий удар; но никогда наказание не было столь заслуженным. Мы подняли ошарашенного героя и посадили на стул, чтобы он пришел в себя. Тем временем я принимал поздравления зрителей, с совершенно иным, чем раньше, естественным видом, приведшим их в восхищение; меня не отпускали, покуда я не обещал отобедать с Дартмором и провести остаток вечера в обществе его друзей.

Было немного позже семи, когда я, как мы условились, отправился к Дартмору—ведь в ранней молодости люди редко опаздывают к столу. Мы сели вшестером за обед, очень скверный и в то же время до смешного изысканный. Черепаха без жира, оленина без пикантного привкуса, шампанское напоминало наливку из крыжовника, рейнское вино имело свойства граната.[589] Так уж водится у молодых людей: по их представлениям все, что дорого стоит, не может не быть отменного качества, и за сущую отраву они платят дороже, чем наиболее приверженный лекарствам английский ипохондрик.

Разумеется, вся компания заявила, что обед был великолепный; вызвали хозяина гостиницы, чтобы выразить ему свое удовлетворение, и тут же, к великому его ужасу, заставили осушить бокал его собственного рейнского. Бедняга! Его явное нежелание они приняли за конфузливость и, чтобы избавить его от этого недостатка, поднесли ему еще бокал, после чего он вышел с гримасой, выражавшей благодарное смирение, но притом весьма кислой; мы же принялись распивать бутылку за бутылкой с самоубийственной твердостью древних римлян, потерпевших поражение. Нетрудно себе представить, что мы довольно скоро достигли столь желанного нам приятного опьянения и около одиннадцати часов вечера в храбрейшем расположении духа, с блуждающими глазами и пылающими щеками, готовые затеять ссору, вышли из гостиницы, греясь умертвить, устрашить, уничтожить всех оставшихся трезвыми подданных его величества.

Мы сделали длительную остановку на Арлингтон-стрит; эту улицу, самую тихую во всем околотке, мы сочли подходящим местом для приведения нашего отряда в боевой порядок. Дартмор, Стаунтон (высокий, худощавый, хорошо сложенный глуповатый юноша) и я шли впереди, остальные следовали за нами. Мы сообщили друг другу подробнейшие инструкции насчет того, как себя вести, а затем, издав воинственный клич, всполошивший всю улицу, продолжали путь. Мы довольно мирно дошли до Черинг-кросс; всего три раза караульные пытались нас утихомирить, а один раз нам пригрозили хорошей трепкой два тележника исполинского роста, женам или возлюбленным которых мы сделали кое-какие заманчивые предложения, едва не накликав этим на себя беду. Но едва мы успели миновать колоннаду оперы, как нас гурьбой обступили пышнотелые служительницы Киприды,[590] такие же резвые и хмельные, как мы сами. Мы остановились на несколько минут посреди сточной канавы, чтобы поболтать с новыми подружками, и у нас завязался весьма сердечный и глубокомысленный разговор. Дартмор в совершенстве владел их жаргоном, но оказалось, что некоторые из этих миловидных, покладистых созданий вполне могли потягаться с ним в?том деле. Но вдруг, в самом разгаре наших забав, Стаунтон сделал некое пустяковое открытие, после чего все веселье мигом сменилось переполохом, враждой, угрозами.

Полногрудая красотка, руки которой были столь же готовы к действию, как и ее прелести, потихоньку стянула у Стаунтона часы, которые он, à la mode,[591] носил в жилетном кармане. Юнец, хотя тогда был пьян, а глуп во всякое время, однако обладал той инстинктивной проницательностью, с которой все двуногие в образе человеческом охраняют свое добро. Он вырвался из объятий сирены, схватил ее за плечо, негодующим голосом обвинил в краже —

Никогда еще мой слух не подвергался такому тяжкому испытанию. Разгневанные писатели в похождениях Жиль Бласа ничто по сравнению с компанией, препиравшейся в сточной канаве на Черинг-кросс; мы бесчинствовали, сыпали проклятиями, ругались на самом отборном жаргоне — все это с подлинно христианской кротостью и всепрощением, которые умилили бы самого мистера Уилберфорса,[592] и уже готовились к более решительным действиям, но нам помешало весьма нежелательное для нас появление трех караульных.

— Заберите эту треклятую девку, — заявил, поминутно икая, Стаунтон. — Она — ик — украла — ик — мои часы.

— Ничего подобного, караульный, — заорала обвиняемая. — Этот подлый приказчик отродясь не имел часов! Он из окна у своего хозяина, Леви, который дает ссуды под заклад, слямзил позолоченную цепочку — красная цена ей два с половиной пенса — и прицепил к своей пестрой шкуре, чтобы задать форсу; да, вот что ты сварганил, дохлый, тонконогий ублюдок, моржовое отродье!

— Ладно, ладно, — заявил караульный, — проходите, проходите живее!

— Убирайся ко всем чертям, Чарли![593] — заорал кто-то из нашей компании.

— Ого-го! Видать, вы большие нахалы! Я вас отправлю малость прохладиться в караулку, если вы будете разевать пасть и обзывать нас по-всякому. Я так думаю, эта молодая особа верно про вас сказала и вы отродясь не имели часов — нет, не имели!

— Гнусный ты лжец! — вскричал Стаунтон. — Все вы тут заодно, шайка мошенников, вот кто вы такие!

— Я вам вот что скажу, молодой джелмен, — вмешался другой караульный, с виду более благообразный, серьезный и степенный, нежели его товарищи, — если вы сейчас же не уберетесь подальше и не оставите этих порядочных молодых особ в покое — я всех вас представлю к сэру Ричарду.[594]