Торнтон жил на улице Сен-Доминик.
– Monsieur est-il chez lui?[160] – спросил я старуху привратницу, погруженную в чтение повести Кребильона.
– Oui, monsieur, au quatrième,[161] – сказала она. Я ступил на темную, грязную лестницу и, запыхавшись, невероятно устав, в конце концов взобрался на высоту, где обитал мистер Торнтон.
– Entrez![162] – крикнул чей-то голос в ответ на мой стук. Я последовал приглашению и вошел в довольно просторную комнату, по-видимому, одновременно выполнявшую несколько назначений. Полинялая, грязно-голубая шелковая портьера отделяла salon[163] от алькова – chambre à coucher.[164] Она была неплотно задернута и не скрывала тайн находившегося за ней логова; постель еще была неприбрана, белье на ней, по-видимому, сомнительной свежести; с подножья кровати свешивался красный фуляр, вероятно заменявший ночной колпак; по соседству с ним, ближе к изголовью, в беспорядке лежали шаль, зонтик и старая домашняя туфля. На столе, в простенке между запыленными, затуманенными окнами, мне прежде всего бросилась в глаза надтреснутая чаша, на дне которой темнел мутный осадок, распространявший запах пунша, приготовленного из джина. Там стояли еще две наполовину пустые бутылки, кусок заплесневелого сыра и салатник. Под столом валялись две толстые книги и женский чепчик.
Торнтон сидел в кресле подле камина, где тлели уголья. Перед ним, на столике, еще были расставлены принадлежности завтрака. Кофейник, кувшин с молоком, две чашки, початый каравай и порожнее блюдо – все это вперемежку с колодой карт, одной игральной костью и раскрытой книгой de mauvais goût[165].
Все вокруг так или иначе говорило о разврате самого низкого пошиба; а что касается самого Торнтона, то чувственное выражение его иссиня-красного лица, немытые руки, весь его неряшливый, ухарский вид давали довольно точное представление о genius loci[166].
Все, что я здесь описал, включая промелькнувшую как тень женщину, которая юркнула в другую дверь, как только я переступил порог, – мой острый взгляд уловил в ту минуту, когда я здоровался.
Торнтон тотчас встал с кресла; с довольно развязным, но и слегка смущенным видом он сказал мне, какой это для него приятный сюрприз – наконец видеть меня у себя. Выражался он более изысканно, нежели можно было предположить по его виду, однако в его речах была особенность, придававшая им остроту и вместе с тем – вульгарность. Эта особенность, как читатель, возможно, и сам уже успел заметить, заключалась в поговорках, которыми он уснащал свою беседу. Среди них встречались и затасканные и более новые, попадались довольно меткие, но все они изобиловали теми грубыми словечками, которые человек мало-мальски воспитанный остерегается употреблять.
– У меня жилье тесноватое, – сказал он, улыбаясь, – но, слава богу, в Париже о человеке судят не по его жилищу. Дом невелик – невелика и забота! Право слово, немного найдется garçons[167], которых квартиры получше моей.
– Правильно, – ответил я, – и, судя по бутылкам на том столе да по чепчику под ним, вы считаете, что как квартирка ни мала, как ни тяжко туда взбираться, в ней можно пожить в свое удовольствие!
– Клянусь богом, вы правы, мистер Пелэм! – вскричал Торнтон, разражаясь грубым, клохчущим смехом, который раскрыл мне его сокровенную сущность гораздо полнее, чем могли бы встречи в течение целого года. – Мне нет дела до того, – продолжал он, – изящно ли накрыт стол, а важна еда, и мне безразлично, какие у женщины рюшки на чепчике, лишь бы рожица под чепчиком была смазливая. Недаром говорится: хороша была б еда, а уж запах – не беда. К слову сказать, вы, мистер Пелэм, наверно, часто хаживаете к мадам Б., на улицу Гретри? Бьюсь об заклад, что это так!
– Нет, – ответил я, расхохотавшись, но втайне содрогаясь от омерзения, – но вы-то знаете, где найти le bon vin et les jolies filles[168]. Что до меня, я все еще не обжился в Париже и развлекаюсь весьма невинно.
Торнтон просиял.
– Вот что я вам скажу, дружи… прошу прощения – мистер Пелэм… Я могу позабавить вас на славу, если только вы согласны уделить мне немного времени – да хоть сегодня вечером – идет?
– Боюсь, – ответил я, – что эта неделя у меня уже вся расписана; но я жажду продолжить знакомство, которое, по-видимому, как нельзя лучше соответствует моим вкусам.
В серых глазах Торнтона блеснул огонек.
– Не угодно ли вам позавтракать со мной в будущее воскресенье? – спросил он.
– Сочту за счастье, – ответил я.
Наступила пауза – я воспользовался ею.
– Мне думается, – так я начал, – я раза два встречал вас в обществе высокого, красивого мужчины, одетого в просторный сюртук какого-то странного цвета. Если этот вопрос не слишком нескромен – кто он? Я уверен, что видал его в Англии.
Говоря, я смотрел прямо в лицо Торнтону. Он побледнел и, прежде чем ответить, искоса взглянул на меня своими сверкающими глазками. Затем он сказал:
– Я не знаю, кого вы имеете в виду, – у меня в Париже столько знакомых в самых различных кругах! Это мог быть и Джонсон, и Смит, и Говард – словом, кто угодно.
– Он ростом около шести футов, – продолжал я, – на редкость хорошо сложен, худощав; лицо у него бледное, глаза – светлые, а волосы, усы, бакенбарды – черные как смоль. Я как-то видал вас с ним вместе в Булонском лесу и еще раз – в Пале-Рояле, в игорном доме. Уже теперь-то вы, наверно, вспомните, кто он?
Торнтону явно было не по себе.
– А! – воскликнул он после минутного молчания, снова быстро и, как всегда, плутовато взглянув на меня. – А, так вот о ком речь! Это – совсем недавнее знакомство. Как же его звать? Позвольте-ка! – И мистер Торнтон сделал вид, будто весь погрузился в смутные воспоминания. Время от времени он, однако, бросал на меня тревожный пытливый взгляд – и тотчас снова отводил глаза.
– Постойте, – воскликнул я, словно невзначай, – мне думается, я знаю, кто он!
– Кто же? – с волнением в голосе вскричал Торнтон, забыв всякую осторожность.
– И, однако, – продолжал я, будто не слыхав его возгласа, – это вряд ли возможно – волосы совсем другого цвета!
Торнтон снова притворился, что погружен в воспоминания.
– Уор… Уорбер… наконец-то вспомнил! – воскликнул он немного погодя. – Уорбертон, ну конечно! Его фамилия Уорбертон – вы его имели в виду, мистер Пелэм?
– Нет, – сказал я, делая вид, будто совершенно удовлетворен. – Это совсем не то. Я ошибся. Прощайте, я не думал, что уже так поздно. Стало быть, в воскресенье, мистер Торнтон, au plaisir![169]
«До чего хитер, проклятый пес! – подумал я, уходя. – Однако on peut être trop fin[170]. Я его перехитрю!»
Самый верный способ одурачить кого-либо – это внушить намеченной вами жертве, что она сама вас обманывает.
Глава XX
Фальстаф. Сколько денег в моем кошельке?
Паж. Семь грошей и два пенса.
«Генрих IV», ч. II
En iterum Crispinus![171]
На другой день мне принесли записку, посланную по моему бывшему адресу, в Hôtel de Paris[172]. Она была от Торнтона и гласила:
«Дорогой сэр.
К моему величайшему сожалению, одно сугубо важное дело лишает меня удовольствия видеть вас у себя в будущее воскресенье. Надеюсь, в другой раз мне больше посчастливится. Я очень хотел бы при первой возможности познакомить вас с моими друзьями на улице Гретри, ведь я всегда рад оказать услугу соотечественнику. Я уверен – если вы разок побываете там, вам у них так понравится, что вы зачастите к ним. Аппетит приходит во время еды. Итак, прошу вас принять мои многократные извинения, и остаюсь, дорогой сэр,
ваш покорнейший слуга
Томас Торнтон.
Улица Сент-Доминик,
пятница утром».