— Правильно сказано, мистер Пелэм! — воскликнул Бриггс. — Люблю прямоту, ваши речи мне по сердцу. Разве это приятно, когда ловкий краснобай выманивает у тебя голос и тотчас после выборов посылает тебя к черту! А еще хуже — дать себя заморочить надменному, спесивому лоботрясу, в руках у которого его родословная, а на лице написано, сколько у него акров, и вообще он считает за величайшую для тебя честь, что просил тебя подать за него голос. Печальные это времена для свободной страны, мистер Пелэм, когда кучка нищих гордецов, таких, как наш поп Квинни (я иначе не называю этого достопочтенного болвана, мистера Комбермира Сент-Квинтина), воображает, что имеет право навязывать свою волю честным, великодушным людям, которые могли бы оптом купить их самих и всю их семью. Я вам вот что скажу, мистер Пелэм: мы ничего не сможем сделать для этой страны, покуда не освободимся от земельной аристократии[469] с ее предками и всеми ее ерундовскими штуками. Надеюсь, вы согласны со мной, мистер Пелэм?

— Разумеется, — ответил я, — в Великобритании нет никого почтеннее наших купцов. Человек, всем обязанный самому себе, стоит тысячи тех, что всем обязаны своим предкам.

— Совершенно верно, мистер Пелэм, — согласился виноторговец; он придвинул свое кресло к моему, приложил толстый, бесформенный палец к моей руке и, пытливо заглянув мне в лицо, сказал — А как насчет парламентской реформы — что вы о ней думаете? Надеюсь, мистер

Пелэм, вы не защитник застарелых злоупотреблений и современной коррупции?

— Отнюдь нет! — воскликнул я тоном честнейшего негодования. — Я следую велениям своей совести, мистер Бриггс, как в общественной, так и в личной жизни.

— Великолепно! — вскричал мой собеседник.

— Нет, — продолжал я, все более воодушевляясь, — нет, мистер Бриггс, я не хочу слишком много говорить о своих принципах, прежде чем они не будут испытаны на деле. А вот когда, претворив их в жизнь, я этим принесу некоторую пользу, тогда настанет время громогласно заявить о них; я не буду молить вас голосовать за меня, мистер Бриггс, как, возможно, будет мой противник; между моими сторонниками и мною должно существовать взаимное доверие. Когда я вторично предстану перед вами, вы будете вправе расследовать, в какой мере я оправдал — или же обманул — доверие, оказанное мне как вашему депутату. Я допускаю, мистер Бриггс, что моя манера разговаривать с вами может казаться грубой и недипломатичной; но я человек простой, прямодушный и презираю неблаговидные методы избирательной борьбы, мистер Бриггс!

— Дайте вашу руку, сэр, — восторженно крикнул виноторговец, — вашу руку! Я обещаю вам свою поддержку и буду счастлив, буду счастлив голосовать за молодого джентльмена, придерживающегося таких превосходных принципов.

Хватит, однако, любезный читатель, говорить о мистере Бриггсе, который со времени этой беседы стал самой надежной моей опорой. Не буду еще дольше задерживаться на этом периоде моей деятельности; приведенные здесь разговоры могут служить убедительным доказательством того, что я обладал всеми нужными для депутата качествами. Поэтому я добавлю лишь одно, что после надлежащего количества званых обедов, попоек, трескучих речей, вранья, двусмысленных заявлений, подкупов, бурных собраний, разбитых голов, нарушенных обещаний и — хвала богу Меркурию,[470] покровителю выборов! — славословий достойнейшему из кандидатов, я был вполне законно избран в члены парламента от местечка Баймол.

Спустя неделю после того, как шум борьбы несколько утих и éclat[471] победы стал ослеплять меня меньше прежнего, я сидел в библиотеке Гленморрис Касла и не спеша грыз сухой ломтик поджаренного хлеба (в те времена, как и сейчас, излюбленное мое кушанье по утрам), когда дядя обратился ко мне со следующими словами:

— Генри, твой успех открыл тебе новое поле деятельности; я полагаю, ты намерен подвизаться на нем?

— Разумеется, — ответил я.

— Но ты сам знаешь, дорогой Генри: у тебя большие способности — признаюсь, во время предвыборной борьбы я поражался им; однако для того, чтобы блистать в палате общин, ты должен основательно их развить. Entre nous,[472] Генри, тебе не мешало бы кое-что почитать.

— Прекрасно, — ответил я. — Почему бы мне не начать с романов Вальтера Скотта? Говорят, они необычайно интересны.

— Верно, — ответил дядя, — но в них ты не найдешь ни самых достоверных исторических данных, ни самых здравых основ политической мудрости. Чем ты собирался заняться сегодня, Генри?

— Ничем, — с невиннейшим видом сказал я.

— Мне думается, Генри, это твой обычный ответ на такого рода вопросы.

— Я тоже так думаю, — ответил я с величайшей naïveté.[473]

— Ну что ж, — тогда пусть уберут со стола, и сегодня утром мы кое-чем займемся.

— Охотно! — воскликнул я и позвонил в колокольчик. Тотчас все было убрано со стола, и дядя начал меня

экзаменовать. Бедняга! По моей обычной манере держать

себя и характеру моего воспитания он никак не мог себе представить, что во всеобщей литературе немного найдется областей, в которых я не был бы почти столь же начитан, как он сам. Я наслаждался его изумлением, когда мало-помалу ему открылось, как хорошо я осведомлен в самых различных вопросах, но меня уязвило то обстоятельство, что он выказал только изумление, но не радость.

— У тебя, — сказал он мне, — обширный запас знаний, гораздо больший, нежели я когда-либо мог предположить; но мне хотелось бы, чтобы теперь ты по-настоящему развил свою способность мыслить. А для этой цели я, пожалуй, даже предпочел бы, чтобы у тебя было меньше знаний. Цель воспитателя — внедрить основы, которые в дальнейшем могли бы направлять и просвещать нас. Знание фактов желательно лишь в той мере, в какой они иллюстрируют эти основы: поэтому усвоение основ должно предшествовать накоплению фактов! Что же надлежит думать о системе воспитания, которая этот явно разумный порядок переворачивает вверх дном, перегружает память фактами, притом крайне сомнительной достоверности, и в то же время предоставляет нам блуждать во тьме, не преподав тех основ, которые одни лишь могли бы сделать эту неоднородную массу сколько-нибудь полезной и ценной для нас? При неразвитом мышлении знания — не более как ворох предрассудков, бесформенная груда хлама, сваленная на пороге разума и преграждающая доступ здравому смыслу. Подумай минуту, вспомни тех своих современников, которым обычно приписывают обширные знания, и скажи мне, придавали им вся их ученость хоть каплю мудрости? Если нет, — эти знания не что иное, как восторженно превозносимое невежество. Скажи мне, разве, по представлениям этих людей, громкие имена не служат порукой правильности мнений, а цитаты не считаются у них аксиомами? Все то, что они знают, служит лишь оправданием незнания ими всего остального. Ручаюсь тебе — за один месяц ты глубже и основательнее проникнешь в самую суть мудрости, нежели они за всю свою жизнь; великая ошибка современного воспитания в том, что сперва засоряют ум устарелыми авторами, а затем исследуют современные воззрения, исходя из авторитетов и сентенций прошлого. Для выполнения нашей задачи мы изберем метод, диаметрально противоположный обычному.

Первым делом — это самое неотложное и необходимое — мы ознакомимся с современными учениями, а затем уже, скорее из любопытства, нежели для пользы, обратимся к учениям минувших дней.