Я дважды перечел это письмо. Оно заставило меня серьезно задуматься. Мысль, что мне придется покинуть Париж, вызвала у меня сожаление, но вслед за тем я ощутил некоторую радость, подумав о новых возможностях, так неожиданно открывшихся мне. главная цель философа— примиряться с любой неприятностью, уравновешивая ее тем или иным благом; если этого блага нет — философ должен его придумать. Поэтому я принялся размышлять не столько о том, что я теряю, покидая Париж, сколько о том, что я этим выигрываю. Во-первых, я уже несколько пресытился тамошними развлечениями: ни одно дело не утомляет так, как безделье. Я жаждал перемены— и что же? — она сама представилась мне! Затем, откровенно говоря, я несказанно обрадовался предлогу ускользнуть от целой стаи folles amours[385] с мадам д Анвиль на первом месте; то самое стечение обстоятельств, которое люди, играющие на кларнете и способные влюбляться, сочли бы чрезвычайно огорчительным, мне представлялось чрезвычайно благоприятным.
Но имелась, однако, еще одна причина, более всего остального примирявшая меня с предстоящим отъездом. За время пребывания в Париже я, вращаясь частью среди людей, притязавших на остроумие, частью среди подлинных roués,[386] усвоил себе известную — не скажу — grossièreté,[387] но недостаток утонченности, известную вульгарность выражений и мыслей; я сознавал, что это черты случайные и что мне нетрудно будет их отбросить, но в ту пору они в какой-то мере замедляли мое приближение к тому умственному и нравственному облику, который я стремился приобрести. Ничто не могло бы так шлифовать манеры, как пребывание на континенте, не будь тех английских débauchés,[388] с которыми там неизбежно встречаешься в свете. Английское беспутство всегда грубо, а в беспутстве самое заразительное — его тон. Когда страсти разнузданы, люди теряют власть над собой, и от тех, в чьем обществе мы предаемся разгулу страстей, мы перенимаем характер и способы их удовлетворения.
Как известно читателю, я слишком жаждал совершенствования, чтобы не стараться избежать такой нравственной порчи, и поэтому весьма легко примирился с тем, что лишусь шумных развлечений и веселой компании. Изгнав таким образом из своих мыслей всякое сожаление об отъезде, я сосредоточил их на тех преимуществах, которые мне сулило возвращение в Англию. Большой любитель сильных впечатлений и разнообразия, я заранее радовался выборам, предвкушая и напряженную избирательную борьбу и несомненное торжество.
Вдобавок, к тому времени мне уже надоело ухаживание за женщинами, я жаждал заменить его теми интересами, на которые мужчины обычно устремляют свое честолюбие, и тщеславие нашептывало мне, что успех у женщин — неплохое предзнаменование для новой деятельности. Зная, что в Англии я буду подвизаться на новом поприще и преследовать иные цели, я решил отказаться от той роли, которую играл до того времени, и избрать другую. Насколько я выполнил это решение — покажут разнообразнейшие события, о которых речь впереди. Что до меня — я сознавал, что выхожу на более высокую арену, где действующих лиц гораздо больше, и ранее приобретенное мною знание человеческой природы подсказывало мне, что для моей безопасности требуется большая осмотрительность, а для успеха — более достойное поведение, чем прежде.
ГЛАВА XXVII
Je noterai cela, Madame, dans
mon livre.
Molière[389][390]
Я отнюдь не принадлежу к числу людей, неделями размышляющих над тем, что можно решить в один день.
— Через три дня, в половине десятого утра, — объявил я Бедо, — я уеду из Парижа в Англию.
— Бедная моя женушка, — сказал слуга, — если я расстанусь с ней, ее сердце будет разбито.
— Если так — оставайтесь, — ответил я. Бедо пожал
плечами.
— Службу у вас, месье, я предпочитаю всему на свете.
— Как, даже вашей супруге? — спросил я. Учтивый негодяй приложил руку к сердцу и низко поклонился.
— Ну что ж, — продолжал я, — ваша преданность не должна пойти вам в ущерб. Вы возьмете жену с собой.
Верный супружескому обету, слуга тотчас помрачнел и промямлил, что не может злоупотребить моим великодушием.
— Я настаиваю на этом, — заявил я. — Ни слова больше.
— Тысячу раз прошу извинения, месье; но моя жена серьезно больна, и такое путешествие ей не по силам.
— Раз так, вам, примерному супругу, и думать нечего о том, чтобы оставить больную женщину, не имеющую средств к жизни.
— Бедности закон не писан! Если бы я внял голосу сердца и остался — я умер бы с голоду, et il faut vivre.[391]
— Je n'en vois pas la nécessité,[392] — ответил я, садясь в экипаж. К слову сказать — эта острота принадлежит не мне; это исключающий всякие возражения ответ некоего судьи вору, пытавшемуся оправдаться.
В тот день я, по традиционной формуле, «прошел положенный круг взаимных сожалений». Визит к герцогине Перпиньянской был последним (прощание с мадам д Анвиль я отложил до следующего дня). Эта добродетельная и мудрая особа находилась в будуаре, где обычно принимала близких знакомых. Войдя, я мельком взглянул на роковую дверцу. Я терпеть не могу упоминаний о том, что было и миновало безвозвратно. Поэтому, беседуя с герцогиней, я никогда не касался наших прошлых égarements.[393] В то утро я сообщил ей о предстоявшей женитьбе одного, о недавней кончине другого и, наконец, — о моем собственном отъезде.
— Когда вы едете? — тревожно спросила герцогиня.
— Послезавтра. Если вы дадите мне какие-нибудь поручения в Англию, это несколько смягчит для меня боль расставания.
— Никаких, — ответила она и вполголоса (чтобы не услыхал никто из светских бездельников, усердно посещавших ее малые утренние приемы) прибавила: — Сегодня вечером вы получите от меня записку.
Я поклонился, переменил тему и попрощался; обедал я у себя, один, а вечер употребил на то, чтобы перечитать многочисленные billets doux, полученные мною за время пребывания в Париже.
— Куда прикажете деть все эти локоны? — спросил Бедо, открывая до верху наполненный ящик.
— В мою шкатулку.
— А все эти письма?
— В огонь.
Я уже лежал в постели, когда мне принесли от герцогини Перпиньянской письмо следующего содержания:
Дорогой друг,
Позвольте мне назвать вас так по-английски, ведь на вашем языке это слово звучит не столь двусмысленно, как на нашем. Мне не хочется, чтобы вы покинули Францию, питая ко мне те чувства, которые живут в вас ныне, — но я не нахожу тех волшебных слов, которые могли бы их изменить. О! если б вы знали, сколь я достойна сожаления; если б могли на один миг заглянуть в это одинокое, израненное сердце; если б могли шаг за шагом проследить, как я шла все дальше по стезе греха и заблуждений; вы увидели бы, сколь многое из того, что вы сейчас осуждаете и презираете во мне, — плод не столько природной склонности к пороку, сколько неблагоприятного стечения обстоятельств. Я сызмальства слыла красавицей, была воспитана в сознании, что я красавица; известность, высокое положение, влияние в обществе я приобрела благодаря своей красоте. И все эти преимущества, связанные с внешними прелестями, были причиной моей нравственной гибели. Вы видели, сколь многим я сейчас обязана изощренному искусству. Я сама себя ненавижу, когда пишу эти слова, — но все равно. С той минуты вы тоже меня возненавидели. Вы не приняли во внимание, что всю свою молодость я провела среди волнующего преклонения и в более зрелые годы уже не могла отказаться от него. Благодаря своей привлекательности я царила над всеми и считала, что лучше прибегнуть к любым ухищрениям, нежели отказаться от власти; но, удовлетворяя свое тщеславие, я, однако, не смогла заглушить голос сердца. Любовь — чувство столь естественное в женщине, что вряд ли хоть одна способна устоять против него; но для меня любовь всегда была глубоким чувством, а не страстью.
Любовь и тщеславие — вот мои соблазнители. Я уже сказала, что мои ошибки — следствие неблагоприятного стечения обстоятельств, а не природной склонности к пороку. Возможно, вы возразите мне, что, называя своими соблазнителями любовь и тщеславие, я впадаю в противоречие, — вы ошибаетесь. Я хотела этим сказать, что тщеславие и потребность в любви жили в моем сердце, но ложное, опасное направление этим дремавшим во мне силам придали те условия, в которые я была поставлена, и события, свидетельницей которых я стала. Я была создана для любви; ради того, кого я полюбила бы, я пошла бы на все жертвы. Меня выдали за человека, которого я ненавидела, — и глубины моего сердца открылись мне, когда уже было поздно.
Но довольно об этом; вы покидаете нашу страну. Мы не увидимся никогда — никогда! Быть может, вы возвратитесь в Париж, но меня уже не будет в живых — n'importe![394] — я до самого конца не изменю себе. Je mourrai en reine.[395]
Как последнее доказательство того чувства, которое я питала к вам, прилагаю цепочку и кольцо; как о последнем знаке внимания, прошу вас — носите эти безделушки ежедневно в течение полугода, а главное — завтра утром, в течение двух часов, в саду Тюильри. Эта просьба рассмешит вас; она покажется вам ненужной и романической — возможно, так оно и есть; любовь зачастую выражается в причудах, к которым разум относится с презрением. Что удивительного, если я, любя, более других женщин склонна к таким причудам?
Я знаю — вы не откажете в моей просьбе. Прощайте! В этом мире мы никогда уже не встретимся, а в существование другого я не верю. Прощайте.
* Е. П.
