Торнтон сидел в кресле подле камина, где тлели уголья. Перед ним, на столике, еще были расставлены принадлежности завтрака. Кофейник, кувшин с молоком, две чашки, початый каравай и порожнее блюдо — все это вперемежку с колодой карт, одной игральной костью и раскрытой книгой de mauvais goût.[332]

Все вокруг так или иначе говорило о разврате самого низкого пошиба; а что касается самого Торнтона, то чувственное выражение его иссиня-красного лица, немытые руки, весь его неряшливый, ухарский вид давали довольно точное представление о genius loci.[333]

Все, что я здесь описал, включая промелькнувшую как тень женщину, которая юркнула в другую дверь, как только я переступил порог, — мой острый взгляд уловил в ту минуту, когда я здоровался.

Торнтон тотчас встал с кресла; с довольно развязным, но и слегка смущенным видом он сказал мне, какой это для него приятный сюрприз — наконец видеть меня у себя. Выражался он более изысканно, нежели можно было предположить по его виду, однако в его речах была особенность, придававшая им остроту и вместе с тем — вульгарность. Эта особенность, как читатель, возможно, и сам уже успел заметить, заключалась в поговорках, которыми он уснащал свою беседу. Среди них встречались и затасканные и более новые, попадались довольно меткие, но все они изобиловали теми грубыми словечками, которые человек мало-мальски воспитанный остерегается употреблять.

— У меня жилье тесноватое, — сказал он, улыбаясь, — но, слава богу, в Париже о человеке судят не по его жилищу. Дом невелик — невелика и забота! Право слово, немного найдется garcons,[334] у которых квартиры получше

моей!

— Правильно, — ответил я, — и, судя по бутылкам на том столе да по чепчику под ним, вы считаете, что как квартирка ни мала, как ни тяжко туда взбираться, в ней можно пожить в свое удовольствие!

— Клянусь богом, вы правы, мистер Пелэм! — вскричал Торнтон, разражаясь грубым, клохчущим смехом, который раскрыл мне его сокровенную сущность гораздо полнее, чем могли бы встречи в течение целого года. — Мне нет дела до того, — продолжал он, — изящно ли накрыт стол, а важна еда, и мне безразлично, какие у женщины рюшки на чепчике, лишь бы рожица под чепчиком была смазливая. Недаром говорится: хороша была б еда, а уж запах — не беда. К слову сказать, вы, мистер Пелэм, наверно, часто хаживаете к мадам Б., на улицу Гретри? Бьюсь об заклад, что это так!

— Нет, — ответил я, расхохотавшись, но втайне содрогаясь от омерзения, — но вы-то знаете, где найти le Ьоп vin et les jolies filles.[335] Что до меня, я все еще не обжился в Париже и развлекаюсь весьма невинно.

Торнтон просиял.

— Вот что я вам скажу, дружи… прошу прощения — мистер Пелэм… Я могу позабавить вас на славу, если только вы согласны уделить мне немного времени — да хоть сегодня вечером — идет?

— Боюсь, — ответил я, — что эта неделя у меня уже вся расписана; но я жажду продолжить знакомство, которое, по-видимому, как нельзя лучше соответствует моим вкусам.

В серых глазах Торнтона блеснул огонек.

— Не угодно ли вам позавтракать со мной в будущее воскресенье? — спросил он.

— Сочту за счастье, — ответил я. Наступила пауза — я воспользовался ею.

— Мне думается, — так я начал, — я раза два встречал вас в обществе высокого, красивого мужчины, одетого в просторный сюртук какого-то странного цвета. Если этот вопрос не слишком нескромен — кто он? Я заверен, что видал его в Англии.

Говоря, я смотрел прямо в лицо Торнтону. Он побледнел и, прежде чем ответить, искоса взглянул на меня своими сверкающими глазками. Затем он сказал:

— Я не знаю, кого вы имеете в виду, — у меня в Париже столько знакомых в самых различных кругах! Это мог быть и Джонсон, и Смит, и Говард — словом, кто угодно.

— Он ростом около шести футов, — продолжал я, — на редкость хорошо сложен, худощав; лицо у него бледное, глаза — светлые, а волосы, усы, бакенбарды — черные как смоль. Я как-то видал вас с ним вместе в Булонском лесу и еще раз — в Пале-Рояле, в игорном доме. Уже теперъ-то вы, наверно, вспомните, кто он?

Торнтону явно было не по себе.

— А! — воскликнул он после минутного молчания, снова быстро и, как всегда, плутовато взглянув на меня. — ч А, так вот о ком речь! Это — совсем недавнее знакомство. Как же его звать? Позвольте-ка! — И мистер Торнтон сделал вид, будто весь погрузился в смутные воспоминания. Время от времени он, однако, бросал на меня тревожный, пытливый взгляд — и тотчас снова отводил глаза.

— Постойте, — воскликнул я, словно невзначай, — мне думается, я знаю, кто он!

— Кто же? — с волнением в голосе вскричал Торнтон, забыв всякую осторожность.

— И, однако, — продолжал я, будто не слыхав его возгласа, — это вряд ли возможно — волосы совсем другого цвета!

Торнтон снова притворился, что погружен в воспоминания.

— Уор… Уорбер… наконец-то вспомнил! — воскликнул он немного погодя. — Уорбертон, ну конечно! Его фамилия Уорбертон — вы его имели в виду, мистер Пелэм?

— Нет, — сказал я, делая вид, будто совершенно удовлетворен. — Это совсем не то. Я ошибся. Прощайте, я не думал, что уже так поздно. Стало быть, в воскресенье, мистер Торнтон, au plaisir![336]

«До чего хитер, проклятый пес! — подумал я, уходя. — Однако on peut être trop fin.[337] Я его перехитрю!»

Самый верный способ одурачить кого-либо — это внушить намеченной вами жертве, что она сама вас обманывает.

Воротясь домой, я застал своего бесценного слугу Бедо в ужасном состоянии: весь окровавленный, он кипел яростью.

— Что случилось? — спросил я.

— Случилось? — повторил Бедо сдавленным от неистовства голосом; затем, обрадовавшись возможности дать волю своему гневу, он обрушил поток ругательств, таких, как ivrognes[340] и carognes,[341] на «владетельницу замка» — героиню обезьяньей истории. С большим трудом я, наконец, понял из его исступленных выкриков, что взбешенная хозяйка, решив отомстить хоть кому-нибудь из нас, послала за Бедо, пригласила его к себе, приветливо улыбаясь, усадила в кресло, попотчевала холодным слоеным пирожком и стаканчиком кюрасо, и покуда он, угощаясь, радовался своей удаче, незаметно ушла, а на смену ей явились три здоровенных парня с дубинками в руках.

— Мы тебе покажем, — сказал самый дюжий из них, — мы тебе покажем, как запирать почтенных дам ради своей гнусной потехи. — Ни слова больше не проронив, они набросились на Бедо и с невероятным усердием и такой же силой принялись его колотить. Сначала храбрый слуга защищался, как только мог, зубами и ногтями, но за это его стали обрабатывать еще ретивее. А тем временем вернулась хозяйка и с той же ласковой улыбкой, что и раньше, попросила Бедо не церемониться, продолжать развлекаться так же, как сейчас, а когда ему это прискучит— освежиться еще стаканчиком кюрасо.

— И вот это, — прибавил Бедо, хныкая, — вот это для меня больнее всего. Так жестоко обойтись со мной после того, как она пичкала меня своим пирогом; насмешку и несправедливость я могу стерпеть, но предательство ранит меня в самое сердце!

Когда, наконец, истязатели утомились, дама насытилась мщением, а Бедо едва не испустил дух — несчастному слуге позволили удалиться. Но предварительно хозяйка вручила ему письмо на мое имя и очень вежливо попросила передать его мне, как только я вернусь. Е/ письме оказался счет и предупреждение о том, что, поскольку мой месячный срок истекает на другой день, она обещала мои комнаты близкому другу, а посему просит меня соблаговолить найти себе другое помещение.