— Потерпите, любезный мой мистер Джонсон, потерпите, своевременно вы всё узнаете. Пока же я вынужден, хотя бы ради самого Доусона, кое о чем спросить вас без всяких объяснений. Ну, представьте себе, что вашему бедному другу Доусону угрожала бы непосредственная опасность, а в вашей власти было бы спасти его, захоти вы так поступить: разве вы не сделали бы все от вас зависящее?

Маленькие глазки мистера Джоба и все его грубоватое лицо даже потускнели от какого-то странного разочарования.

— И это все? — сказал он. — Нет! Разве что мне уж очень хорошо заплатили бы за то, чтобы ему помочь. А иначе—может себе отправляться в Ботани-бэй. Мне наплевать.

— Как! — вскричал я с упреком. — И это — ваша дружба? Судя по тому, что вы только сейчас говорили, я думал, что Доусон ваш старый и верный товарищ!

— Старый, ваша честь, но не очень-то верный. Не так давно пришлось мне здорово круто, а у него с Торнтоном, бог знает откуда, оказалось около двух тысяч фунтов. Но я не смог вытянуть из Доусона ни гроша: этот хапуга Торштон все у него забрал.

— Две тысячи фунтов! — сказал я спокойным голосом, хотя сердце мое колотилось. — Большая сумма для такого бедняка, как Доусон. А давно это было?

— Да месяца три назад, — ответил Джонсон.

— Скажите, — продолжал я, — вы за это время часта видели Доусона?

— Часто, — ответил Джонсон.

— Вот как! — воскликнул я. — А мне показалось, будто вы только сейчас обмолвились, что не знаете, где он проживает.

— Я и не знаю, — холодно ответил Джонсон. — Я ведь встречался с ним не у него дома.

Я молчал, ибо быстро, но обстоятельно взвешивал в уме все за и против того, чтобы довериться Джонсону, как он желал.

С точки зрения простейшей логики вопрос ставился таким образом: либо он имеет возможность помочь мне в моих розысках, либо нет. Если нет, то и помешать мне он тоже, пожалуй, не может, значит, не так уж важно — откроюсь я ему или не откроюсь. Если же такая возможность у него есть, то еще не ясно, что для меня выгоднее: использовать ли ее в открытую или применить хитрость. Невыгода искренности заключалась в том, что если бы Джонсон пожелал защитить Доусона и его приятеля, он оказался бы уже подготовленным и смог бы даже предостеречь их. Но, судя по равнодушию, которое он проявил к Доусону, вероятность этого была очень невелика. Выгода искренности представлялась более очевидной: Джоб полу- чит тогда полную уверенность в том, что лично ему ничего не грозит, а если бы я к тому же сумел убедить его, что ему выгоднее послужить невинному, чем виновным, то на моей стороне оказалось бы важное преимущество: он не только сообщил бы мне все, что знает, но при своем уме и проницательности мог бы добыть дополнительные улики или во всяком случае подсказать много полезного. К тому же, как я ни был тщеславно уверен в своей собственной проницательности, приходилось признать, что все мои перекрестные допросы вряд ли будут успешны с таким старым и опытным грешником, как мистер Джонсон. «Вор вора скорее поймает», — гласит одна из мудрейших старых поговорок, и, сообразуясь с нею, я решил открыть все.

Подсев поближе к Джонсону и глядя ему прямо в лицо, я кратко рассказал, в каком положении находится Гленвил и каковы обвинения Торнтона, скрыв только имя моего друга. Я заявил, что подозреваю самого обвинителя и хочу разыскать Доусона, которого, по моему мнению, Торнтон тщательно скрывает. Закончил я свою речь торжественным обещанием, что, ежели мой собеседник сможет, употребив все свои способности, рвение, познания или придумав какой-нибудь подходящий план, обнаружить людей, которые, по моему глубочайшему убеждению, являются настоящими убийцами, ему немедленно будет обеспечена ежегодная пенсия в триста фунтов.

Пока я говорил, Джоб сидел терпеливо и безмолвно, уставившись глазами в землю, и лишь изредка брови его поднимались в знак того, что рассказ мой его все же немного интересует. Однако, когда я перешел к заключительной части, столь многообещающе завершавшейся упоминанием о трехстах фунтах в год, мистер Джонсон заметно оживился. С очень довольным видом он потер себе руки, и внезапная улыбка пробежала по его лицу, от чего на нем возникла сеть мелких морщин, в которых почти потонули маленькие глазки. Улыбка, впрочем, исчезла так же внезапно, как появилась, и мистер Джоб повернулся ко мне с невозмутимым, слегка торжественным выражением.

— Ну вот что, ваша честь, — сказал он. — Я рад, что вы сказали мне все; теперь подумаем, что можно предпринять. Что касается Торнтона, то, боюсь, с ним у нас ничего не получится: это закоренелый негодяй, и совесть у него что кирпич; но с Доусоном я рассчитываю на лучшее. Однако сейчас мы с вами простимся, ибо дело это мне надо самым основательным образом обмозговать в одиночестве. Раз вы говорите, сэр, что медлить нельзя, я буду у вас завтра утром, около десяти, и вы не раскаетесь в том, что доверились человеку чести.

Сказав это, мистер Джоб Джонсон вылил все оставшееся в бутылке в свой стакан, поднял его к свету, как настоящий знаток, и, выпив, от всей души причмокнул, вслед за чем последовал глубокий вздох.

— Ах, ваша честь! — промолвил он. — Хорошее вино чудодейственно возбуждает умственные способности. Но истинный философ во всем соблюдает умеренность: я лично никогда не выпиваю больше положенных мне двух бутылок. С этими словами истинный философ удалился. Не успел я избавиться от «его, как все мои мысли устремились к Эллен. В течение всего дня я не имел возможности ни навестить ее, ни даже написать. А между тем я смертельно боялся, что меры предосторожности, о которых я договорился с лакеем сэра Реджиналда, не помогли, и горестная весть об его аресте дошла до нее и леди Глея вил. Терзаемый страхом, не обращая внимания на поздний час, я направился в дом на Баркли-сквер.

Леди и мисс Гленвил были одни и в данный момент обедали, — слуга сообщил мне это самым обычным тоном. — Надеюсь, они хорошо себя чувствуют? — спросил я с некоторым облегчением, но все еще беспокоясь. Слуга ответил утвердительно, и я, возвратившись домой, написал сэру Реджиналду длинное и, надеюсь, утешительное письмо,

На следующее утро мистер Джоб Джонсон явился аккуратно в условленное время. Еще за три часа до его прихода я начал испытывать мучительнейшее нетерпение и потому оказал ему самый сердечный прием, который должен был рассеять последние опасения, быть может еще смущавшие сего застенчивого джентльмена.

Я предложил ему сесть. Видя, что мой завтрак со стола еще не убран, он заметил, что прогулка по свежему воздуху всегда возбуждает у него сильнейший аппетит. Я понял намек и пододвинул к нему булочки. Он немедля принялся за работу, и в течение четверти часа рот его был слишком занят, чтобы заводить еще какие-то там разговоры. Наконец посуду убрали, и мистер Джонсон начал так:

— Я, ваша честь, обдумал все дело и полагаю, что нам удастся дать жару этому негодяю, ибо я с вами согласен — нет сомнения, что настоящие преступники Торнтон и Доусон. Но дело это, сэр, очень трудное и сложное, больше того — опасное для жизни. В стремлении услужить вам я могу ею поплатиться. Поэтому вы не удивляйтесь тому, что я принимаю ваше щедрое предложение насчет трехсот фунтов в год, если предприятие окончится удачно. Тем не менее, поверьте мне, сэр, что сперва я намеревался отказаться от какого бы то ни было вознаграждения, ибо по натуре я человек благожелательный и люблю творит добро. Да, сэр, если бы я был один на белом свете, то презирал бы всякую мзду, ибо добродетель сама себе награда. Но истинный моралист, ваша честь, ни при каких обстоятельствах не может забывать о своем долге, а я имею небольшую семью, и потерять меня было бы для нее величайшим несчастьем. Клянусь честью, что единственно по этой причине я и решился воспользоваться вашей щедростью.