— С каких это пор, — спросил он, — вы усвоили «основы законодательства» и воспылали любовью «к благу народа»?

— С тех пор, как я вообще кое-что усвоил. Первая непреложная истина, которою я проникся, заключалась в том, что мои интересы неотделимы от интересов всех тех людей, с которыми я волею судьбы связан; если я наношу им вред, я тем самым врежу себе; если могу сделать им добро—это будет столь же благотворно для меня, как и для всех остальных. А поскольку я нежно люблю ту личность, которая сейчас имеет удовольствие беседовать с вами, — я решил быть честным ради нее. Этим объясняется моя любовь к народу. Теперь, что касается тех скромных знаний по части «основ законодательства», за которые вы сейчас изволили меня похвалить, — взгляните на книги, разложенные на этом столе, на рукописи, хранящиеся в секретере, и знайте, что с той поры, как я, к великому моему сожалению, расстался с вами в Челтенхеме, я что ни день самое малое шесть часов читал книги об этом предмете или же писал о нем. Но хватит об этом — поедем сегодня кататься верхом?

Винсент медленно встал.

— Ну что ж, — ответил Винсент. Под влиянием своего природного благородства он быстро поборол горечь и досаду, вызванные тем, что я отклонил его предложение. — Ну что ж — я уважаю вас за ваши чувства, хотя они совершенно противоположны моим собственным. Могу я рассчитывать, что наша беседа не получит огласки?

— Безусловно, — ответил я.

— Я прощаю вас, Пелэм, — продолжал Винсент, — мы

расстанемся друзьями.

— Повремените минутку, — сказал я, — и простите, если я призову к осторожности человека, который во всех отношениях неизмеримо выше меня. Никто (я говорю это с чистой совестью, ибо никогда в жизни не льстил друзьям, хотя зачастую восхвалял врагов) — никто более меня не восхищается вами, я горячо желаю увидеть вас на том посту, где вашему дарованию представится наибольший простор; подумайте основательно, прежде чем связать себя — не только с определенной партией, но с определенными принципами, которые нельзя провести в жизнь. Стоит вам только в должной мере проявить себя — и вы либо возглавите оппозицию, либо станете одним из первых в правительстве. Беритесь за то, что надежно, а не за то, что сомнительно; или в крайнем случае—действуйте один! Я настолько верю в силу вашего ума, если только она найдет себе надлежащее применение, что, не будь вы связаны с этими людьми, я дал бы вам слово победить или пасть вместе с вами, даже если бы во всей Англии я был единственным, кто сражался бы под вашим знаменем, но… Винсент прервал меня.

— Благодарю вас, Пелэм, — сказал он, — покуда на политической арене мы не встретимся как враги, в частной жизни мы будем друзьями. Большего я не желаю. Прощайте.

Как только Винсент ушел, я наглухо застегнул сюртук и, не обращая внимания на холодный восточный ветер, поспешно направился к лорду Доутону. Искушенный в цитатах политик был прав, утверждая, что я часто бывал у этого знатного лица, но я находил преждевременным говорить о своих видах на политическую деятельность. Я уже упоминал о своем честолюбии, и люди проницательные несомненно уже догадались, что я был гораздо менее невежествен, чем мне угодно было казаться. Одному небу известно, как это случилось, но среди дядюшкиных друзей я приобрел совершенно мною незаслуженную репутацию человека весьма одаренного, и как только меня представили лорду Доутону, он стал оказывать мне необычайное и весьма лестное для меня внимание. Когда я утратил свое место в парламенте, Доутон заверил меня, что еще до окончания сессии я вернусь туда в качестве представителя одного из принадлежащих ему местечек, и хотя меня возмущала мысль о зависимости от какой-либо партии, я все же без долгих колебаний условно обещал ему свое сотрудничество. Так обстояли дела, когда Винсент явился ко мне со своим столь почетным для меня предложением. Я застал лорда Доутона в его библиотеке, в обществе маркиза Клэндоналда (отца лорда Дартмора; по знатности и богатству он считался одним из самых видных, а по тщеславию и ретивости — одним из самых деятельных представителей оппозиции). Когда я вошел, Клэндоналд удалился. Лишь очень немногие из людей, занимающих высокое положение, достаточно мудры, чтобы доверять молодым; как будто большее рвение и искренность молодежи не возмещает с избытком и ее страсть к удовольствиям и ее пренебрежение к серьезности.

Когда мы остались наедине, Доутон сказал мне:

— Мы в полном отчаянии из-за пресловутого запроса, который на днях будет внесен в Палату общин. У нас нет никого, кто был бы способен дать на него тот убедительный, исчерпывающий ответ, которого от нас ждут; во всяком случае нам следует собрать все наши силы для голосования, а наш «загонщик»,[644] бедняга N., так тяжко болен, что, я боюсь, мы будем иметь весьма жалкий вид.

— Дайте мне, — ответил я, — полную свободу действий на путях и перепутьях вне Палаты, и я берусь доставить к ее дверям целый легион денди. Дальше я не могу проникнуть, все остальное должны сделать Другие ваши доверенные лица.

— Благодарю вас, дорогой мой юный друг, — с живостью сказал лорд Доутон, — благодарю вас тысячу раз; в самом деле, мы должны как можно скорее ввести вас в Палату; вы нам окажете неоценимые услуги.

Я поклонился с насмешливой улыбкой, которую не в силах был подавить. Доутон притворился, что не заметил ее.

— Идемте, милорд, — сказал я, — нам нельзя терять ни минуты. Завтра вечером я встречусь с вами, по-видимому, в клубе Брукса и сообщу вам, что мне удалось сделать.

Лорд Доутон горячо пожал мне руку и проводил до двери.

«Он — самый лучший премьер, которого мы можем иметь, — сказал я себе, — но он ошибается, если думает, что Генри Пелэм согласится играть роль шакала у льва. Он скоро увидит, что я оставлю себе то, за чем, по его мнению, гоняюсь ради него».

Идя по Пел-Мел,[645] я вспомнил о Гленвиле, зашел к нему и застал его дома. Он сидел в задумчивой позе, прислонясь щекой к руке, перед ним лежало раскрытое письмо.

— Читай, — сказал он мне, указывая на письмо.

Я прочел. В этом письме доверенное лицо герцога N. сообщало Гленвилу, что он прошел в парламент от местечка, принадлежащего одному из членов оппозиции.

— Новая игрушка, Пелэм, — сказал Гленвил с улыбкой, — но еще немного, и все они сломаются — трещотка будет последней.

— Милый мой, дорогой Гленвил, — сказал я с искренним огорчением, — не говори этого; у тебя все впереди.

— Да, — прервал меня Гленвил, — ты прав; все, что мне дорого, — в могиле. Неужели ты воображаешь, что меня тешит хоть какой-нибудь из тех даров, которыми меня осыпала судьба? Что хоть одно чувство еще живет во мне, и я способен ощутить хоть одну из тех бесчисленных радостей, которыми наслаждаются другие люди? Видел ли ты меня счастливым хотя бы одно мгновение? Я живу словно на голой, бесплодной, безводной скале, отрешенный от людей, вне дружеского общения с ними. Когда мы встретились в Париже, у меня еще была цель, ради которой я жил; я достиг ее, жить дольше для меня нет смысла. Небо милосердно: еще немного, и этот лихорадочно мятущийся, тревожный дух успокоится.