Но в это самое мгновение или, может быть, за секунду до того, как стихла буря, мне показалось, что я услышал чей-то крик. Я остановился, и сердце мое замерло — можно было бы услышать жужжанье пролетевшего комара. Крик не повторился; до моего слуха не доносилось ничего, кроме звука дождевых капель, стекавших с плетня, да журчания воды в переполненной канаве. Затем откуда-то сзади появилась сова: крича и размахивая крыльями, она пролетела над дорогой и тотчас же исчезла. Усмехнувшись тому, что теперь представилось мне созданием моей фантазии, я продолжал путь и вскоре добрался до крутого спуска, о котором уже говорилось. Ради безопасности я спешился и стал спускаться с холма, ведя под уздцы притомившуюся, измученную лошадь. На некотором расстоянии я увидел, как что-то темное двигалось по траве, окаймлявшей дорогу. Когда я приблизился, оно выступило из мрака и, озаренное лунным светом, стало быстро удаляться от меня — это был конь без всадника. От предчувствия чего-то недоброго меня охватила дрожь. Я стал оглядываться по сторонам, ища оружия, хотя бы такого, какое мог предоставить мне этот плетень, и, обнаружив палку подходящего веса и толщины, двинулся вперед уже более осторожно, но меньше опасаясь какой-либо неожиданности. Когда я добрался до подножия холма, лунный свет упал на то приметное, одиноко стоящее дерево, которое бросилось мне в глаза еще утром. Оголенное, бледное, казавшееся каким-то великаном среди окружающей пустыни, в лучах луны, окутывавших его холодным, мертвенным саваном, оно представлялось еще более странным и призрачным. Спугнутый мною конь, который все время бежал вперед, остановился у этого дерева. Я, словно движимый каким-то невольным побуждением, ускорил шаг, насколько мне это позволяла ослабевшая лошадь, которую я вел на поводу, и увидел всадника, мчавшегося во весь опор прямо через равнину. Поле, где он проезжал, было освещено луной, и я разглядел длинный, окутывающий его с ног до головы плащ так же ясно, как если бы это было днем. Я остановился, следя за ним взглядом, но тут внимание мое привлек какой-то темный предмет слева от заводи. Я перекинул поводья лошади через плетень и, крепко сжимая в руках палку, поспешил к этому месту. Подойдя к загадочному предмету, я убедился, что это неподвижно лежащее человеческое тело: ноги были наполовину погружены в воду, голова запрокинута, на горле и на боку расплывались красные пятна — это была кровь. Тонкие темные волосы, слипшиеся в комок, спадали на ужасный, обезображивающий синяк. Среди леденящего душу безмолвия я склонился над лежащим человеком, заглянул ему в лицо и узнал сэра Джона. Тиррела.

Даже человеку с самыми крепкими нервами бывает жутко внезапно оказаться наедине с мертвецом. Насколько же это страшнее, если совсем незадолго до того ты ехал и разговаривал с полным жизни и энергии существом, а теперь перед тобою лежит лишь его подобие, его недвижный прах!

И это был человек, с которым я расстался холодно, почти в ссоре — до этого недоставало одного слова, одного движения! Я поднял его тяжелую руку — она выпала из моей, и при этом мне показалось, что в мертвенно-бледном лице его что-то дрогнуло. Но я ошибся: просто в этот момент луну прикрыло легкое облачко. Оно уплыло, ясный, непорочный свет ее снова озарил ужасную, кровавую сцену, а в нем еще резче и беспощаднее выступила извечная противоположность земли и неба, человека и его творца, страстей и безмятежности, праха земного и бессмертия.

Но сейчас было не время для подобных размышлений. Тысячи других мыслей одолевали меня, исчезая так же стремительно и смутно, как появлялись. Сознание мое было Я какой-то первозданной ночью противоречивых чувств и переживаний, представлявших собою стихии этого хаоса. Так в течение нескольких минут стоял я над трупом убитого, Я прежде чем мощным усилием воли сбросил с себя оцепенение и принялся соображать, что же мне теперь надлежит делать. Я знал, что дом, который видел утром, стоит лишь в нескольких минутах ходьбы от места, где я сейчас находился, но он принадлежал Доусону, а именно на него пали 1 первые мои подозрения. Мне вспомнилась дурная репутация этого человека, а также дерзость и неразборчивость в средствах его спутника Торнтона. Припомнив, кроме того, нежелание покойного примкнуть к ним и его весьма веские основания для этого, я уже почти уверился в том, что внушало мне подозрения, и решил лучше ехать прямо в Честер-парк и там поднять тревогу, чем пойти на бесполезный риск и всполошить убийц в их логове. И все же (мелькнула у меня мысль, когда я медленно направился обратно на дорогу), если преступники именно они, как тогда объяснить появление и бегство закутанного в плащ всадника?

Тут в памяти моей воскресли слова Тиррела, когда он рассказывал мне о том, как его упорно преследовал этот загадочный человек, припомнил я и то обстоятельство, что незнакомец обогнал меня на дороге сейчас же после того, как мы с Тиррелом расстались. Эти мысли (связанные с неким именем, которое я не решался произнести даже мысленно, хотя и не мог заглушить в себе определенное подозрение насчет того, кто был преследователем и кто совершил убийство) заставили меня поколебаться в уверенности, что виновниками были Торнтон и его друг, и даже почти вовсе отказаться от этого предположения. К моменту, когда я доехал до белых ворот и аллеи низкорослых деревьев, которая вела к усадьбе Доусона, я решил во всяком случае остановиться у этого одиноко стоящего дома и поглядеть, какое действие произведет мое сообщение.

На мгновение я почувствовал страх перед грозившей мне, возможно, опасностью, но тотчас же отогнал его прочь. Ибо, если даже предположить, что два эти приятеля совершили убийство, какой им смысл делать меня жертвой второго гнусного преступления? Кроме того, я знал, что сумею достаточно хорошо владеть собою и, если у меня опять возникнет подозрение, не дам ему отразиться на моем лице I или как-нибудь обнаружиться в моем поведении.

На верхнем этаже спокойно, не мерцая, горел свет. Каким блаженным казался мир обыденной жизни по сравнению с напряженной, зловещей тишиной того места, где я) только что стоял над мертвецом! Я дважды позвонил у двери, но никто не пришел открыть, хотя свет в верхнем этаже задрожал, словно передвигаясь туда и сюда.

«Сейчас придут», — подумал я. Однако никто не появился, а так как створка окна была приоткрыта, я посмотрел вверх и к величайшему моему восторгу и успокоению убедился, что оттуда выставлен наружу дюймов на восемь мушкет, дуло которого нацелено прямо мне в лоб. Тут я с необычайной поспешностью прижался всем телом к стене.

— Убирайся, негодяй, — произнес чей-то сердитый, но дрожащий голос, — или я пущу тебе пулю в лоб.

— Любезнейший сэр, — ответил я, не меняя положения, — у меня неотложное дело к мистеру Торнтону или мистеру Доусону. И потому, пока я не переговорю с ними, вы уж лучше повремените, если это не представляется слишком затруднительным, оказать мне ту честь, которой намеревались меня удостоить.

— Хозяин и сквайр Торнтон еще не вернулись из Ньюмаркета, а до их возвращения мы никого пустить в дом не можем, — ответил тот же голос, но тоном уже несколько смягченным моей благоразумной отповедью. Пока же я размышлял, что мне на это сказать, чья-то растрепанная рыжеволосая голова, словно у Листона в каком-нибудь фарсе, осторожно высунулась из-за мушкета и как будто узнала меня и мою лошадь. Тут и другая голова, но в более изысканном уборе — чепчике с цветами, — показалась над левым плечом того, кто выглянул первым; мой вид обоих, по-видимому, успокоил.