Я два раза прочел это письмо, и щеки мои пылали, а сердце учащенно билось всякий раз, как я доходил до того места, где речь шла о лорде Доутоне и местечке***. Ясно было, что новый министр уже в течение нескольких недель вел со мною двойную игру: он мог уже давным-давно предоставить мне какую-нибудь должность в одном из министерств, а еще легче обеспечить мне место в парламенте. Вместо того он довольствовался неопределенными обещаниями и ни к чему не обязывающей любезностью. Однако непонятнее всего было для меня, по какой, собственно, при-. чине он нарушил свое обещание или нарочно медлил с его исполнением. Ведь он отлично знал, что я служил ему и его партии лучше, чем добрая половина его сторонников, он всегда высказывал — не только мне самому, но и в обществе— самое высокое мнение о моих способностях, знаниях и усердии. Следовательно, он понимал, какую пользу можно извлечь из меня, как из друга, и, принимая во внимание те же качества, а кроме того, мое происхождение и связи, да еще некоторую мою вспыльчивость и злопамятность, он мог легко сделать вывод, что и врагом я был бы довольно опасным.

Эти соображения несколько успокоили меня — сердце стало биться ровнее, кровь не так лихорадочно пульсировала в жилах. Я скомкал неприятное письмо, несколько раз прошелся по комнате, остановился у звонка, резко дернул его, велел тотчас же позаботиться насчет почтовых лошадей и меньше чем через час был уже на пути в Лондон.

Как меняется умонастроение человека, в зависимости от его местожительства! Страсти наши, как и верования, зависят от географии. Даже ничтожное расстояние, какая-нибудь одна миля, может произвести полнейший переворот в приливах и потоках, бушующих в нашем сердце. Человек мягкий, великодушный, доброжелательный и кроткий в деревне вступает на арену споров и битв и тотчас же становится гневливым и подлым, себялюбивым или беспощадным, словно добродетели годны только для сельского уединения, а пороки уместны в шумном городе. Может быть, все эти рассуждения недостаточно хорошо выражены, — n'importe,[839] тем понятнее станут чувства, обуревавшие меня в то время, о котором идет речь, — ибо я был слишком возбужден и взволнован, чтобы выбирать наиболее удачные выражения. По прибытии к Миварту я поспешно переоделся и тотчас же направился к лорду Доутону. Ему уж придется или дать мне объяснение, или вознаградить меня как следует, или — расплатиться. Я постучался, — министра не оказалось дома.

— Передайте ему мою визитную карточку, — сказал я швейцару, — и скажите, что я приду завтра в три часа.

Я пошел к Бруку и встретился там с мистером В. Я знал его не очень близко. Но он был талантливый человек и, что для меня было еще важнее, откровенный. Я подошел к нему, и мы разговорились.

— Правда ли, — спросил я, — что вас можно поздравить с обеспеченным избранием в парламент от Доутонова местечка ***?

— Да, я так полагаю, — ответил В. — На прошлой неделе лорд Доутон обещал мне его, а мистер X., нынешний представитель от этого местечка, принял Чилтерн Хандредс. Вы знаете, что вся наша семья горячо поддерживает лорда Доутона в теперешнем правительственном кризисе, но мы настаивали на том, чтобы я стал членом парламента. Понимаете, мистер Пелэм, такие вещи неизбежны даже в наше добродетельное время парламентской неподкупности.

— Что ж, — сказал я, скрывая огорчение, — вы с Доутоном произвели отличный обмен. — А как вы полагаете, новое министерство прочно утвердилось?

— Пока еще нет. Все зависит от результатов обсуждения законопроекта***, который должен быть внесен на будущей неделе. Доутон считает, что это будет решающая битва в этой сессии.

К нам подошел лорд Гэвелтон, и я удалился с совершенно равнодушной (на вид) миной. В конце Сент-Джеймс-стрит меня обогнал хорошо знакомый мне экипаж леди Розвил. На минуту она задержалась.

— Сегодня вечером мы наверно увидимся у герцога ***, не так ли?

— Если вы там будете, то наверное, — ответил я.

Я вернулся в свое одинокое жилье. И если меня терзали обманутые надежды и неудачливое честолюбие, то страдания эти не для постороннего зрителя. Поверхностные чувства можно выставлять напоказ, самые глубокие переживаются наедине с собою. И, как спартанский мальчик, я даже в предсмертных муках буду прятать под плащом впившиеся в грудь мою звериные клыки.

Первым, кого я увидел у герцога***, был мистер Ми-варт, заведовавший приемом гостей, а второй — матушка: ее, как обычно, окружали мужчины, «тени героев былых», остатки ее свиты дней минувших, когда ножка леди Фрэн-сес обладала той же легкостью, что и головка, и когда эта юная красавица в искусстве танца могла соперничать даже с очаровательной герцогиней Б—д. Для щеголей своего времени она все еще сохраняла прежнее обаяние, и довольно забавно было слышать, как обращались к ней эти ci-devant jeunes hommes,[842] по привычке продолжавшие договаривать комплименты, которые они, восхищаясь ею, начали произносить тридцать лет назад.

Матушка моя и вправду была тем, что в свете именуется очаровательной, приятнейшей женщиной. Не многих в обществе любили так, как ее: манеры — безукоризненны, улыбка — пленительна. Она жила, двигалась, дышала только для света, и за это постоянство и преданность свет воздавал ей должное. Все же, если по письмам ее читатель мог вынести впечатление о ней как о человеке, ему нетрудно было заметить, что само стремление к аристократизму тона придавало (да простит мне бог сыновнюю непочтительность) налет пошлости ее суждениям. Ибо людям, живущим исключительно ради того, что о них скажут другие, всегда не хватает собственного достоинства, — единственного, что придает подлинную возвышенность чувствам. И те, кто обладает безукоризненными манерами, очень часто по духу своему — менее всего аристократы.

Я подошел к кружку, образовавшемуся около моей матери, и леди Фрэнсес вскоре улучила минутку, чтобы шепнуть: «Вид у тебя отличный, и ты очень хорош собой. Могу смело сказать, что у тебя со мною немалое сходство, особенно похожи глаза. Я только что слышала, мисс Гленвил получит большое наследство, ибо бедный сэр Реджиналд, видимо, долго не проживет. Сегодня она будет здесь. Пожалуйста, не упусти случая».

При этих словах щеки мои вспыхнули, а матушка, добавив, что у меня сейчас прекрасный цвет лица, который может вскоре исчезнуть, и потому мне следует немедленно разыскать мисс Гленвил, отвернулась и заговорила о каком-то завтраке, который кто-то вскоре дает. Я прошел в бальный зал, где нашел Винсента; он был в необычно хорошем расположении духа.

— Ну, — сказал он с усмешкой, — вы все еще не в парламенте? Видимо, тот из людей лорда Доутона, чье место вам предназначено, подобен Тезею:[843] sedet eternumque sedebit.[844] Очень, очень жаль, что к будущей неделе вы еще не будете членом парламента: астрологи предсказывают весьма бурные прения по новым законопроектам в Нижней палате.

— Ах, mon cher,[845] — ответил я, улыбнувшись, — в Спарте есть много людей более достойных, чем я! А кстати, как ладят между собою благородные лорды Лесборо и Линкольн?

— Вам-то что! — грубо сказал Винсент. — Они-то поладят раньше, чем вы уладите свое дело. Заботьтесь о себе и помните, что «Цезарь неблагодарен».