— Скажи-ка, Чарли, — спросил Дартмор, — тебя никогда еще не дубасили за твою наглость, старина?

Самый степенный из караульных взял на себя труд ответить на этот вопрос кратко и внушительно: он схватил Дартмора за шиворот, а его товарищи оказали нам ту же дружескую услугу. Эти действия не прошли безнаказанно: минуту спустя двое из «фаворитов луны» со своими дубинками, фонарями и прочей амуницией лежали врастяжку у памятника своего августейшего тезки;[595] третий Догберри был посильнее; одной рукой он так сдавил Стаунтону горло, что несчастный юнец мог только чуть слышно, но все же угрожающе пропищать «чтоб тебя», а другой рукой так усердно орудовал своей трещоткой, что нас вмиг окружили со всех сторон.

Как в потревоженном муравейнике из каждой ямки и щели высыпают разъяренные обитатели, о существовании которых неосмотрительный обидчик и не подозревал, так из всех дальних и ближних улиц, переулков, тупиков, проездов сбежались рыцари ночной тишины.

— Джентльмены, — кричал Дартмор, — бежим, sauve qui peut![596] — Увещевать более решительно ему не пришлось: те из нас, кто мог, помчались прочь со всей той прытью, какою их наделил господь. Не берусь утверждать, но мне думается — бегство возглавил я. Хорошо помню, что я понесся вверх по Стрэнду и с разбегу чуть не опрокинул убогий, стоявший на отшибе навес, из-под которого валил пар и доносился пронзительный, неумолчный крик: «Чай горячий, чай горячий — пенни кружка». Я вижу, в туманной дымке воспоминания, старуху, валяющуюся в сточной канаве, и оловянный кувшин с каким-то таинственным снадобьем, с размаху брошенный в лавку зеленщика — te virides inter lauros,[597] — сказал бы Винсент. Все быстрее и быстрее мчались мы, шум трещотки все громче отдавался у нас в ушах, топот погони доносился все явственнее.

— К дьяволу тех, кто отстал! — завопил Дартмор, поравнявшись со мной и тяжело переводя дух.

— Караульный избавил князя тьмы от этого труда, — ответил я, оглянувшись и увидя одного из наших спутников в когтях преследователей.

— Живей! Живей! — вот все, что Дартмор прокричал в ответ.

Наконец, счастливо избежав бесчисленных опасностей, после долгих блужданий по извилистым переулкам, темным дворам, узким проходам, которые, наподобие каверзных оговорок законов, несмотря на все старания правосудия, охраняли нас и благоприятствовали нам, мы оказались на обширном пустыре, где нам, по-видимому, ничто уже не угрожало. Мы передохнули и, удостоверившись в своей личной безопасности, огляделись вокруг, дабы установить размеры понесенного нами урона. Увы, он оказался весьма тяжким — наш отряд уменьшился ровно наполовину: из шести только трое уцелели во время схватки и бегства.

— Половина, — изрек мой и Дартмера спутник, некто Трингл, воображавший, будто он причастен к наукам, и немало этим кичившийся, — половина стоит меньше целого, но как-никак больше, чем ничего.

— Это, бесспорно, аксиома, — сказал я, — истина, не требующая доказательств; но теперь, когда мы вне опасности и можем на досуге подумать о том, что произошло, не кажется ли вам, что мы довольно подло поступили с нашей лучшей половиной, так равнодушно оставив ее в руках филистимлян?

— Отнюдь нет, — возразил Дартмор. — Когда речь идет о компании, участники которой вовсе не притязают на звание трезвенников, трудно ожидать, чтобы люди, едва способные позаботиться о себе, заботились еще и о других.

Нет, во всех передрягах такого рода мы следуем только принципу самосохранения.

— Разрешите мне, — сказал Трингл, схватив меня за лацкан, — дать вам строго научное объяснение этих явлений. Из гидростатики мы знаем, что закон взаимного притяжения частиц для твердых тел гораздо более действен, нежели для жидких, — иначе говоря, люди, превратившие свои твердые тела в бурдюки, наполненные вином, не могут держаться друг за друга так крепко, как если бы они были трезвы.

— Браво, Трингл! — воскликнул Дартмор. — А теперь, Пелэм, надеюсь, после такого блестящего éclaircissement[598] ваша щепетильная совесть успокоится навсегда.

— Вы меня убедили, — сказал я, — предоставим этих несчастных их судьбе и сэру Ричарду. Но что нам делать дальше?

— Прежде всего — сообразить, где мы, — ответил Дартмор. — Кому-нибудь из вас знакомо это место?

— Только не мне, — в один голос ответили Трингл и я. Мы расспросили какого-то старика, который, спотыкаясь, брел домой, видимо, как и мы, после обильных возлияний Вакху, и узнали, что находимся в Линкольне Инн[599] Филдс.

— Что же мы предпримем? — спросил я. — Потихоньку разойдемся по домам или будем шляться по улицам, зайдем в «Сидровый погребок» и в ночной кабак и расцелуем первую девчонку, которую встретим поутру, когда она пойдет на Ковент-гарденский рынок промышлять там своими прелестями и своей репой?

— Разумеется, так и сделаем! — в один голос заявили Дартмор и Трингл.

— А если так — идем! — продолжал я. — Побродим по Холборну,[600] по пути завернем в Сент-Джайлс,[601] а затем разыщем путь в какой-либо более знакомый уголок земного шара.

— Аминь! — произнес Дартмор, и мы в полном согласии снова пустились в путь. Мы углубились в узенький переулок, хорошо знакомый, думается мне, всем, кто занимается сочинительством, и попали в Холборн. Над нами во всей своей спокойной красе сияла луна; она озаряла наемные кареты, в дремотном покое дожидавшиеся седоков, и «тихой грустью серебрила» испитые лица и темные одежды двух блюстителей ночного порядка, весьма недоверчиво, как нам казалось, созерцавших нас.

Так мы шли неспешным шагом, покуда не натолкнулись на толпу людей самого нищенского вида, теснившихся вокруг меланхоличной, мрачной, грязной лавчонки, где мерцала одна-единственная свеча, чей длинный, похожий на иссохшую старую деву фитиль, колеблемый восточным ветром, уменьшался с невероятной быстротой. Угрюмые, изможденные лица этих людей выражали одно, общее им всем, страстное, смешанное с завистью, тревожное вожделение, имевшее над любым из них такую власть, что при всем различии их черт все они казались похожими друг на друга. Оно накладывало на них клеймо, которым, думается мне, Я если не сам заклятый враг рода человеческого, то какой-либо из покорных ему духов с радостью отметил бы любую овцу своего стада.

Среди этой толпы я узнал немало тех, зачастую попадавшихся мне во время моих долгих прогулок по Лондону физиономий, которые так характерны для оборванных, назойливых, выгнанных лакеев, с чьих пересохших, потрескавшихся губ неизменно срывается вопрос: «Лошадку подержать не потребуется, сэр?» Но больше всего там было обездоленных женщин самого истасканного, омерзительного вида, преждевременно состарившихся в разврате; поблекшие от лишений черты, гноящиеся глаза, отвислые челюсти, дрожащие конечности и многие другие страшные приметы возвещали судьбу этих несчастных, лишенных всякой надежды, всякой помощи и, что страшнее всего, — нищих. Время от времени в толпе слышалось грубое ругательство, произнесенное с сильным ирландским акцентом и выражавшее свойственную этому народу нетерпеливость, а в ответ раздавался визгливый, хриплый голос какой-нибудь дряхлой, но неутомимой жрицы наслаждения (наслаждения — о боже!). Но всего характернее для этого сборища было молчание — глубокое, напряженное, гнетущее; а над всеми ими сияла луна — спокойная, прекрасная, струившая такую благостность, такой ровный, ничем не замутненный свет, словно никогда сна не озаряла страшное зрелище человеческих страстен, бедствий, прегрешении. Несколько минут мы безмолвно глядели на всех этих людей, а затем пошли следом за дряхлой уродливой старухой с надтреснутой чашкой в руках, решительно прокладывавшей себе путь в толпе, и очутились в жутком приюте демонов, одновременно Щ порождающем и питающем пороки обездоленных, — в кабаке, где торгуют одним только джином.