Пришла мать Дратенко, смуглая, словно обожженная на углях старушка, быстрая, шустрая и говорливая. Гла­за у нее сверкали, как у молодой.

Я постарался поскорее увести Арефу, потому что она буквально заговорила его. Мы оставили ее дома пере­одеться в праздничное платье и поспешили в дом невесты.

— Мамаша Василия такая темная, черноглазая, а у него почему-то голубые глаза,— спросил я у Денисова.

— Василий — приемыш. Не наших кровей.

— Не цыган?

Арефа улыбнулся:

— Он любого цыгана за пояс заткнет…— И серьезно добавил: — Мальчонкой едва живого подобрали. Навер­ное, родители под немцами погибли.

— Когда это было?

— В сорок первом…

— И кто он, откуда, не известно?

— Кто? Человек…

Солнце сияло вовсю, шел одиннадцатый час, но утренняя прохлада позднего лета еще стойко держалась под деревьями и в траве.

У меня в голове навязчиво повторялись есенинские стихи, и я все еще переживал размышления ночи… Мне очень хотелось сейчас очутиться в Бахмачеевской, прой­тись по площади центральной усадьбы колхоза, загля­нуть в библиотеку, Лариса, наверное, уже вернулась. Мне казалось, что я уехал из дому давным-давно, целую вечность.

У невесты во дворе — дым коромыслом.

Вдоль забора сколочен длинный стол, уходящий за дом. Женщины хлопотали у большой русской печи и воз­ле костров, на которых кипели огромные черные, прокоп­ченные котлы. Сновали туда-сюда детишки, выполняя разные мелкие поручения; ржали кони, привязанные прямо на улице.

Какой-то парень с всклокоченной шевелюрой, с окро­вавленными по локти руками кричал хриплым, срываю­щимся голосом и размахивал внушительным мясницким ножом.

На широкой деревянной софе высилась гора выпотро­шенных и ощипанных кур и уток, алели большие ломти говядины. Все это быстро исчезало в котлах и в печи.

Я сам постепенно заражался всеобщим возбуждени­ем Что бы там ни было, хоть посмотрю на цыганскую свадьбу.

Народ прибывал прямо на глазах.

Улица была запружена автомашинами, мотоциклами, двуколками, лошадьми. Со всей округи сбежалась па­цанва. Она облепила забор и во все глаза смотрела на разнаряженных гостей.

Арефа отвел меня в сторонку.

— Давай присядем.

Мы нашли укромное местечко и устроились на тол­стом бревне. Я чувствовал, что Денисова тянет поболтать со знакомыми, которые при встрече с ним выражали бур­ную радость. Но он не решался оставить меня одного.

Мы томились на своем бревне, разглядывали гостей и в основном молчали, У меня все время рвался с языка один вопрос к Арефе. Я сдерживался, сдерживался, но все-таки спросил. Тем более, случай был вполне подхо­дящий.

— Арефа Иванович, почему вы против женитьбы Сергея?

Он покачал головой.

— Это кто тебе сказал?

— Слышал…

— Я в его годы уже разошелся с женой. Вернее, она от меня ушла.— Он засмеялся.— Ушла, и я ничего не мог поделать. Мучился, как дитя, оторванное от мамки. Мне было восемнадцать лет. Мы прожили три года.

— Так это вы, значит…

— Да, да, я женился в пятнадцать лет. Жена — на шесть лет старше меня. Но я ее очень любил, Чуть не помешался. В нашем народе рано женились. Можно ска­зать — детьми… Это теперь считается рано. Потому как сперва надо закончить образование, там, глядишь,— ар­мия. Хлеб насущный нынче зарабатывается какой-то специальностью. А она требует учебы. Еще положение нужно, крыша над головой, хозяйство. А в таборе мы были вольными птицами. Что найдем, то и поклюем. Никакой специальности, места обжитого не надо. И женись себе, когда захочется… С этой стороны я не против женитьбы Сергея. Какая никакая, а крыша у него есть. Я имею в виду мою хату. Потеснились бы первое время. Помог бы ему свое хозяйство наладить. А на хлеб он зарабаты­вает хотя бы и в нынешней должности. Но выбор с умом надо делать…

— Значит, вы выбор его не одобряете?

— А ты сам, Дмитрий Александрович, небось удив­лялся: как это образованная девушка водится с неоте­санным парнем. Скажи, думал?

Он не назвал имени Ларисы, но отлично знал, что я прекрасно понимаю его.

— Образование — дело наживное. В наше время не хочешь, за уши затянут куда-нибудь учиться.

— Не всякий, кто прошел учебу, уже человек. Много у нас еще для формальности делается. И вообще говорю: Сережка — мой сын, но ведь я его знаю. Тесать его еще надо и строгать… и учить. Потом посмотрим. Может быть, она его и подстегнула бы, но на таких началах им было бы очень трудно… Не хочется, чтобы сразу комом пошло. Зара моя, та ни в какую и слышать о ней не хо­чет. Вплоть до того, что, говорит, копейки не даст. День­жата у Зары есть. Копит. Думает, может, вдовой оста­нется. Но я ей этой радости не доставлю.— Арефа улыб­нулся, обнажив свои крепкие белые зубы.— Конечно, дошло бы дело до свадьбы, я бы с Зарой не советовался…

Почему все-таки Арефа избегал называть имя Лари­сы? Может быть, догадывался о моих чувствах?

Вдруг с улицы послышался шум и радостные выкри­ки. Грянули гитары и хор нестройных голосов… Мы с Арефой подались ближе к калитке, которую обступили гости.

К воротам подъехала тачанка, на рессорах, устлан­ная ковром. Коренная лошадь смотрела прямо вперед, пристяжные воротили от нее лоснящиеся, вычищенные морды в стороны. Прямо как на картинке. В их гривы были вплетены ленты и цветы.

Еще сильнее зазвенели струны, и человеческая толпа расступилась коридором, пропуская молодых в сопро­вождении дружков жениха и невесты.

Васька был в дорогом черном костюме, отлично сидевшем на нем, лакированных туфлях.

А невеста! Невеста была ослепительно красива. Белое платье, воздушная фата и черные прямые волосы, обрам­ляющие смуглое лицо.

Я вспомнил свое впечатление, когда впервые увидел Чаву. Лед и пламень! Такое же ощущение родилось у меня при виде новобрачной. Она была значительно мо­ложе Василия. Я глядел на ее раскосые, черные до сине­вы глаза, нежный румянец, пробивающийся сквозь смуг­лоту щек, длинную шею с завитушками около маленьких, аккуратных ушей и не мог оторвать глаз.

— Не чайори[15], а цветок! — не удержался Арефа. Он так же, как и я, не мог налюбоваться ее красотой.

Молодых осыпали мелкими монетками, конфетами и цветами. Они прошли в глубь двора, где им отвели место под ярким ковром, развешенным на двух деревьях. Арефу, как почетного гостя, тянули сесть поближе к ним, но я украдкой шепнул, что хорошо бы устроиться возле выхода. Мы расположились у самой калитки в окружении молодых, очень шумных и суетливых ребят.

Я пригляделся к пирующей публике. В основном она была одета по-современному, особенно молодежь. Мно­гие женщины нарядились в длинные, широченные юбки, спускающиеся до земли многоэтажными оборками, в шелковые кофты и платки, на шее и руках сверкали украшения. Пожилые цыгане были в сапогах, галифе, жилетах.

То, что происходило во главе стола, докатывалось до нас с веселым шумом и шуточками. Цыганская речь ме­шалась с русской.

Что-то прокричали около молодых, и все схватились за рюмки.

— Что? — тихо переспросил я у Арефы.

— За новобрачных,— сказал Денисов. Молоденький парень, в красной рубашке навыпуск, рассмеялся и, показывая на меня пальцем, сказал:

— Гаджо…[16]— Он смолк под осуждающим взглядом Арефы и потянулся ко мне со своей рюмкой.

Денисов незаметно толкнул меня: чокнись, мол, хотя бы для виду. Пришлось чокнуться и немного отпить. Хорошо, наши соседи мало обращали внимания на других и дружно работали челюстями и руками, отрывая от пти­цы и мяса изрядные куски. 

Веселье разгоралось. По двору сновали девушки, ме­няли пустые бутылки на полные, разносили угощение. Это было в основном мясо — птица, говядина, барани­на. И все большими кусками, жареное и вареное.

На середину двора, свободную от столов и стульев, вышли парень и девушка. У парня в руках была гитара. Девушка придерживала за концы нарядную шаль.