Воротившись в Бахмачеевскую, я заехал домой к парторгу. Это надо было сделать в первую очередь, узнать, что свело с Нассоновым трех приезжих, среди ко­торых находился и Вася.

Павел Кузьмич лежал на диване, в длинных, до ко­лен, трусах, майке-сетке с рукавами, и читал газету.

Он сел на диване, скрестив свои сухопарые, в толстых жилах вен ноги, выслушал внимательно и прежде всего сходил в погреб за арьяном[9], хотя его жена, дородная румяная женщина, как мне казалось, без дела торчала в другой комнате за телевизором.

Правильно говорила Клава Лохова, баловал свою супругу парторг.

— Ну, дела,— покачал головой Павел Кузьмич, ста­вя на стол две запотевшие макитры.— Вот так штука! Я всегда говорил Петровичу, что хитростью никогда не возьмешь… Боком выйдет. А он крутил с этими приезжими. Вот штука! А ты выпей арьяну. Парит сегодня. Грозе быть, это точно. Малаша,— крикнул он жене,— может, попьешь? 

Его жена что-то пробурчала. Отказалась.

Я припал к кувшину. Арьян был на удивление холод­ный, ядреный. Прошибал до дрожи.

— Хорош, а?

— Отличный!

— Они ему предлагали за Маркиза полуторагодова­лого бычка и кобылу.

— Как за Маркиза? — удивился я.— Нассонов на него ставку делает.

— Сперва председатель хотел отдать Маркиза в та­бун. Конь никому не поддавался — и все тут. Теперь у Петровича на всю жизнь памятка на плече. Здорово куснул. Если бы не Лариска, бегать бы сейчас Маркизу на вольных хлебах в степи.

— Подождите. Когда они сговаривались с Геннадием Петровичем: до того, как он решил выставить Маркиза на скачки, или после?

— То-то и оно, что все это в единое время решалось. Арефа стоял на том, что конь первостатейный. Тут Лари­са подвернулась. Эти трое в другой раз приезжают. Ну, Петрович стал крутить. Сказал мне: не Маркиза, так другого коня можно предложить. Короче, хитрил. А бы­чок у них породистый. Хороший бычок. Может быть, они и столковались бы. Не на Маркиза, предположим, на другого коня. Отмочили они, брат, такую штуку, что Нас­сонов их погнал. Привели бычка и кобылу. С виду — кобыла как кобыла. Резвая. Дюже резвая. На месте не стоит, танцует. Они-то, приезжие, думали — раз-два и обтяпали! Жаль, конечно, что Арефы в это время не было. Брата он уехал хоронить. Штука какая: брат у него младше,, а помер. Вот что творится. Младшие те­перь раньше уходят. Кабы знать, где упасть, так соломки бы припасть… Та-ак. Значит, Арефы не было, он-то всю эту лошадиную механику знает. Но Петрович, тут ему за­честь надо, смекнул, что дело неладное. Скачет кобыла, словно в цирке. Те трое, особенно этот Васька, торопят: на поезд, мол, надо успеть… Председатель говорит, подо­ждем. Проходит время. Кобыла все тише, тише. Уж еле ходит. Ну они сами усекли, что номер лопнул. На отступ­ную. Разводят руками: мол, сами не понимаем, отчего кобыла скисла. Может, травы объелась какой.— Павел Кузьмич медленно допил арьян, вытер белые усы пены и закончил: — Они, гляди, напоили лошадь водкой. При­думать же надо такую штуку! Хмель вышел — вот и скуксилась. О чем потом они говорили, не знаю. По­гнал их Нассонов. Ты же знаешь его: решил — точка. Ка­тись подобру-поздорову.

— Это он умеет,— подтвердил я.

— Крутой, ох крутой! Но приглянулся покупателям Маркиз. Со слезами уезжали. А что? Красивое существо Маркиз… Тот самый Василий больше всех горевал, что дело не выгорело. Вот штука какая. Отобедаешь с нами, Дмитрий Александрович? Я быстренько на стол соберу…

Я вежливо отказался.

Когда я выходил из дому, до меня донесся голос его жены:

— Паша, похлопотал бы ты насчет обеда. В животе сосет.

Я еще раз подивился, как это он дал сесть себе на шею этой пышущей здоровьем женщине. На работе Па­вел Кузьмич был строг и требователен. А тут смотри-ка…

В свою хату я забежал тогда, когда по небу прокати­ли гремящую бочку с камнями.

Громада тяжелых туч, отливающих вороньим кры­лом, напирала и напирала, пока не покрыла землю свин­цовыми сумерками.

Застыла степь, ожидая и томясь в предчувствии грозы.

Скорей, скорей бы хлынул сверкающий, бушующий поток, размыл, развеял гнетущую, невыносимую духоту.

Я распахнул окно. Там, в стороне хутора Крученого, небо было чистое, снопы солнечных лучей заливали степь. Грозовой фронт шел полосами. Лишь бы он не ми­новал станицу.

В соседнем дворе гремели ведрами, кастрюлями. Их спешно ставили под водостоки — запастись дождевой во­дой для мытья и стирки. В здешних колодцах и водопро­воде вода отдавала железом, была жесткой и неприят­ной на вкус.

И вот гроза грянула. После того как пробежали, про­шумели волны шквала, сорвав с деревьев слабые, мелкие плоды, словно произведя ревизию в будущем урожае, выбраковав все недостойное и ничтожное.

А потом косые струи хлестали по земле, по листьям, то затихая, то расходясь с новой силой. Я полной грудью вдыхал прохладную свежесть, смешанную с мельчайшей водяной пылью. Хотелось, как в детстве, выскочить во двор босиком и плясать, плясать, бегать по лужам и по­токам, давя тысячи пузырей, вспыхивающих на поверх­ности воды, покрывшей землю.

Гроза прошла быстро. Но так свирепо и отчаянно, словно хотела смыть станицу с лица земли.

А утром солнце осветило помятые, перепутанные, но чисто вымытые кроны деревьев. От земли пошел пар. Жара немного отступила.

По шоссе грузовики везли помидоры, огурцы, арбузы, дыни. Одна из машин остановилась совсем рядом с сель­советом. Шофер побежал в магазин, видимо, за куревом. И в мое открытое окно потянуло тонким, душным арома­том дынь. Первые дыни — колхозницы. Небольшие, круг­лые, со светло-желтой потрескавшейся кожицей…

С утра ко мне на минуту забежал Нассонов. Колю­чий, злой и мрачный. Он произнес, словно приказал:

— Найди мне Маркиза, живого или мертвого!

Я ничего не сказал ему. Если жеребца украли — одно дело, а если просто сбежал куда-нибудь, то пусть Нассо­нов и ищет сам. Никакого заявления я не получал и основания для возбуждения дела не имел.

А командовать мною я не позволю. Какое мне дело, что у председателя скверное настроение?

Я уже знал, что наши с треском провалились на вче­рашних скачках. Над председателем смеялись, потому что вышло так, будто он натрепался понапрасну.

С кем мне было тяжело встречаться, так это с Арефой. Но я был от этого избавлен. Денисов-старший по­ехал куда-то повидаться со своими соплеменниками, раз­ведать о сыне. «По своим каналам», как сказал Нас­сонов.

О моих подозрениях и улике, которая хранилась в сейфе, я Геннадию Петровичу не сказал. Рано еще. Я ведь отлично знал, что Чава курит самосад…

Лариса взяла отгул и на работу не выходила. Сидела дома. Ни с кем не хотела разговаривать. Понятное дело — крах отношений с любимым человеком. Во всей этой истории я намеревался проявить максимум тактич­ности, сдержанности и объективности. А дальше по­смотрим.

Чава как в воду канул. Зара уже ходила к Ксении Филипповне. И была почему-то спокойна, даже усмеха­лась. Мне это показалось подозрительным. Уж не посвя­щена ли она в намерения сына? Но и с ней я не хотел говорить. Надо сначала порастрясти станичников. Уж наверняка кому-нибудь не спалось в душную субботнюю ночь. Обязательно найдется хоть один человек, вставший рано, до зари, по своим крестьянским заботам. Я хотел пойти поговорить с соседями бабы Насти, но ко мне за­глянул Федя Колпаков, колхозный шофер.

— Наверное, у тебя на сберкнижке тысячи, коли ты столько времени не работал.

— Как не работал? Работал.— Федя, разодетый не по будням, расселся на стуле нога на ногу, с папироской в зубах.— Слесарил.

— Машину отремонтировал? Тормоза…

— Не знаю. Ухожу из колхоза. Так что можешь мне вернуть права с чистой совестью. Не будет ездить на тво­ем участке шофер Федя Колпаков.

Я вынул из сейфа права. Развернул. Шофер третьего класса.