Хозяин положил перед собой пачку папирос, спички. Закурил.

— Не нравится мне вся эта история,— начал он, несколько раз глубоко затянувшись.— И потом, я знаю: что вам надо, вы всегда найдете.— Арефа встал, подо­шел к тумбочке, пошарил в ней и, сев на место, положил на стол свернутый в клубок кожаный ремешок вроде уздечки.

— Это обротка…

В комнату заглянула жена.

— Здесь накрывать или в кухне?

— Закрой дверь! — Арефа стукнул по столу кулаком и что-то сердито сказал по-цыгански.

Зара скрылась.

Старый цыган сидел некоторое время, прикрыв рукой глаза. Я тоже молчал.

— Это обротка,— повторил Денисов,— Маркиза.— Голос его звучал глухо.— Я не могу поверить, что Сергей украл или там помогал Ваське Дратенко или кому-либо еще… Я его не учил этому. Сам никогда не был конокра­дом. Был цыганом, настоящим таборским цыганом, но не воровал… Обротку я нашел случайно, в чулане. Три дня тому назад.

— Вы уверены, что это именно та обротка?

— Еще бы,— усмехнулся Денисов.— Сам делал…

— Как она сюда попала?

— Если бы знать, почему она в моей хате… О, лучше бы не знать… Лариса говорила мне, что Маркиз исчез вместе с оброткой…— Арефа замолчал, ожидая, что я скажу.

— Арефа Иванович, вы понимаете, что такая улика… Мне было жаль, искренне жаль этого человека. Он сидел опершись на руку и казался бесконечно усталым и еще больше постаревшим. Чем я мог бы его утешить? Обстоятельства сложились не в пользу Сергея. И еще я подумал: пришел бы ко мне с оброткой Арефа, не вско­лыхни сегодня его находка Славки? 

Мы присели за стол. Я понял, что разговор он затевает неприятный для себя.

Арефа, словно угадав мои мысли, сказал:

— Я приезжал к тебе именно по этому поводу. Мне кажется, парень запутался. Я вижу, ему чего-то хочет­ся… Молодой, сил много. Самолюбивый. Обида какая-то гложет. На меня, на мать, на судьбу. Сейчас в жизни много соблазнов. Кажется, что все легко добывается. Ты в армии служил?

— Служил.

— И он тоже. Там его и избаловали. Смешно, конеч­но, но так получилось. Меня армия такому научила, не дай бог вам, молодым. Научила убивать. Я шесть лет под ружьем провел. Из них почти четыре — воевал. Всю вой­ну. Сергей прямехонько угодил в армейский ансамбль. Какая это служба? Одна лафа.

Я подумал о том, что в армии мне тоже жилось при­певаючи. Сплошные спортивные сборы, разъезды по стране, летние и зимние спортлагеря. Был я рядовой, а жил получше иного командира. Знал: соревнования в части — Кичатов, всесоюзные — опять же Кичатов. Я ездил по стране, а служба шла, появлялись значки, нашивки и другие награды. А теперь, даром что офицер, но со всех сторон в подчинении. Под моим началом нико­го, зато надо мной начальства не сосчитать: от началь­ника РОВДа до министра включительно.

— Что для солдатика хорошо, для настоящего ар­тиста совсем пшик,— продолжал Арефа.— Вернулся он после службы, повертел носом и укатил в Москву. Захо­телось, видишь ли, прогреметь на всю Россию… Телепе­редач, кино нагляделся, возмечтал вторым Сличенко стать. На худой конец Васильевым. Ну что в «Неулови­мых мстителях» снимался. Помыкался, помыкался, а как зима ударила, приехал общипанной курицей. Рассказал как-то, потом уже, что сунулся было в «Ромэн», в цыган­ский театр. Там сразу сказали, что для театра надо обра­зование иметь, институт сначала пройти. С тех пор, на­верное, и обиделся Сергей. О колхозе и слышать не хо­тел. Нашел себе занятие— ходить по хатам, портреты делать. А в этой конторе барыги оказались. Оформляли без квитанций, жульничали… Короче, бросил он это дело. Я ему ничего не говорил. Захотелось стать табунщиком.

Пошел к Нассонову. Тот ему лошадь дал, но для того, чтобы коров пасти. Не знаю, может, и это ему надоело? Чувствую, парень не смирился. Рвется его душа куда-то. Зачем-то стал деньги собирать. Говорит, на мотоцикл. Я знаю, его в табор сманивали. Кочевать. Свобода! — Арефа невесело усмехнулся.— И вот на тебе… Неужели докатился?

Я слушал его исповедь и не знал, что и говорить. Он был искренен. Искренен-то искренен, но почему-то сразу не прибежал ко мне, когда нашел обротку Маркиза. Со­мневался?..

— Я вас понимаю,— сказал я.— Но скажите, что вы хотели бы от меня услышать?

Он удивился, пожал плечами.

— Ничего.

Наверное, обиделся Арефа. Я не хотел этого. Видимо, чего-то не понял. Теперь оправдываться трудно. И лучше говорить правду.

— Арефа Иванович, я должен поехать, доложить на­чальству. Все очень серьезно. Придется возбуждать уго­ловное дело. Мне неприятно говорить вам это, но пока все улики говорят против вашего сына. Моя задача — со­брать их как можно больше, а также и те, которые дока­зывают его непричастность к пропаже лошади.

Я видел, что раню его в самое больное. Он, пересилив слова, которые, наверное, рвались наружу, произнес по­синевшими губами:

— Хорошо, что этим занимаешься ты… Спасибо все­вышнему! — Я раскрыл было рот, чтобы сказать дежур­ную фразу о службе, о долге и тому подобное, но Арефа остановил меня жестом: — Ты меня не понял. Я хочу те­бе помочь. Если ты веришь мне.

Я на секунду поколебался с ответом. Но этого мгнове­ния было достаточно.

— Ладно,— горько вздохнул Денисов.— Я все равно прошу тебя… Найти Василия легче со мной. Хотя бы из этой выгоды…

— Арефа Иванович, не подумайте, что я вам не до­веряю.

В его черных, совсем еще молодых глазах блеснул острый, колючий огонек:

— Я не думаю.— Но его слова прозвучали; знаю, что  не доверяешь.

Меня это подстегнуло,

— Мы будем искать вместе,— твердо пообещал я.— И начнем очень скоро.

…На всякий случай на следующий день с двумя поня­тыми я побывал на том месте, где Славка обнаружил под ракитником засохшую кровь, которую надо было взять для анализа.

Осмотрели местность, составили протокол. И я по­ехал в район.

С вещественной уликой меня направили в местную лабораторию. А насчет участия Арефы в поисках Марки­за и сына пришлось выдержать в РОВДе настоящий бой. И все же в конце концов Мягкенький сказал свое «до­бро». Майор и на этот раз оправдал свою фамилию…

Ужинал я поздно, когда на Бахмачеевскую опусти­лась ночная тишина, с редким запоздалым мычанием ко­ров, с монотонным далеким лаем одинокой собачонки, который еще больше подчеркивал глубокий сон станицы.

Оглушительно громко в этой тишине заскворчало на сковородке сало, которое я нарезал крупными кусками, потом залил яйцами и посыпал сверху зеленым луком.

Но ел я, скорее, автоматически, хотя проголодался изрядно, а аромат моей стряпни заставил бы схватиться за вилку и сытого.

Не знаю, как кому, а мне в эти часы думалось легче. Ничто не отвлекало внимания, оживали воспоминания, выстраивалась какая-то мысль, свободная от дневной ежеминутной надобности что-то предпринимать, решать, делать. И если я додумывался до чего-нибудь стоящего, так только вечером, перед сном.

Дома, в Калинине, я любил перед сном читать в постели. С маминой точки зрения, это было вредно для глаз. И только. У бабушки на этот счет была своя фило­софия. Она говорила, что на ночь нельзя читать дурные книги. Они приносят плохие сновидения. Еще бабушка считала, что нельзя есть с чтивом в руках (что я также любил), потому что бессмысленное поедание пищи вре­дит желудку, который якобы в зависимости от того, что ты в это время думаешь, вырабатывает нужные соки.

Смешная она была, моя бабушка. Ей казалось, что в мире все связано между собой: числа месяцев, дни недели, солнце, погода, животные, люди… Если встать на ее позиции, то надо было бы послать ко всем чертям са­молеты, автомобили, телефоны, телевизоры и всякую другую машинерию цивилизации, которая все перепута­ла и перемешала. Она считала ее виновником того, что нынешнее поколение хандрит, скучает, дурит и устает ку­да чаще и сильнее, чем в старое время. И вообще моло­дые помирают раньше стариков.