— Нет, не читал.

Я прикрыл глаза, чтобы отдохнули от солнечного све­та. Тихий шелест кустов, плеск реки убаюкивали.

— Я бы сам хотел поехать на Север, к волкам,— про­должал подпасок.— Проверить…

— Здесь ведь тоже есть волки.

— Не то,— цокнул языком Славка.— Волки, которые водятся в степи, злые. Они скотину изводят без разбора. Корова ведь не дикий олень. Жирная, не убежит.

Я подивился здравым рассуждениям паренька.

— Так это ты, значит, на Север бегал? — спросил я.— К волкам?

— На Севере вообще диких зверей много… — Он на­шел камешек и запустил в реку.

— Школу надо заканчивать. Поехал бы в сельскохо­зяйственный институт. Или в техникум.— Я поднялся. Даже сквозь закрытые веки пробивалась слепящая бе­лизна небосвода. Перед глазами стояла красная, раска­ленная пелена…

— Пошел бы…— буркнул Славка.— С моим батей пойдешь…

— А что?

— Говорил, сделает из меня человека.— Он усмех­нулся.— Как вспомню — противно. Тошно на душе.

— Не понимаю.

— Он слесарем работает в ЖЭКе. Краны там всякие, батареи, унитазы…— Парнишка сплюнул.— Все меня таскал с собой. В деревне как? Помогают друг другу. Ба­ба Вера сказывала, что весной заболела и огород ей со­седи вскопали. Просто так. А в городе — за все гони мо­нету…

Я видел, что Славка действительно задумывался о человеческих взаимоотношениях. Его больше тянуло к деревенской простоте и отзывчивости. И городскую меркантильность он не понимал. Меня самого воротило, когда люди меряли все на деньги: дружбу, работу, лю­бовь.

Вспомнился рассказ одного отцовского приятеля, ко­торый по долгу службы бывает за границей. Там он непо­средственно встречается с владельцами крупных пред­приятий: что ни на есть с классическими капиталистами. И вот что он наблюдал. У одного такого денежного туза попросили закурить. Он, конечно, спокойно предлагает сигарету. Попросивший закурить тут же отдает мелкую монету — стоимость сигареты. И этот человек, который может запросто купить что угодно — огромный самолет, целый остров, даже маленькую страну,— как ни в чем не бывало кладет в карман монетку.

— Отец подвернет гайку — целковый,— продолжал Славка.— Ерунду какую переставит — пятерка. А потом хвастает: олухи, мол, крану цена рубь с полтиной, а хо­зяева трешку переплатят и еще рады, благодарят… Не могу я так. Вон и Сергей такой.

— Какой? — насторожился я.

— Не нравится ему ходить по людям, рубли сшибать. Он ведь до того, как пастухом стал, в фотоателье рабо­тал. Ходил по хуторам. Брал заказы на увеличение фото­карточек. Сам фотографировал. Вернее, только щелкал. Пленку ему заряжали в ателье. Халтурщики. Лишь бы нахапать побольше… Он рассказывал, а я вспоминал, как отец водил меня по квартирам. У отца дело, правда, побойчей. Подоходней. Но ведь тоже противно…

— Конечно, веселого мало,— согласился я.— Значит, Слава, одна у тебя дорога — учиться.

— Верно,— вздохнул парнишка.— А меня возьмут?

— Это от тебя зависит. Вот ты Сергея уважаешь…

— Уважаю,— убежденно сказал подпасок.

— Это хорошо, конечно. Но если бы у него еще ка­кая-нибудь специальность была…

— Кому-то и стадо ведь надо пасти…

— Скоро, наверное, все пастухи будут со средним об­разованием. Или придумают какую-нибудь механику взамен тебя с Сергеем и Выстрела. Уже сейчас электро­пастухи есть…

— Это только в книжках пишут. А Сергей интересует­ся кое-чем. Все время «Неделю» таскал. Там про всякое пишут, интересно.

«Неделя»! Чава, значит, брал у Ларисы газету. И кое-какие номера не возвращал. По-свойски. Может быть, и тот номер?

— Слава, ты, кажется, всех ребят знаешь?

— Ну… — промычал он, почуяв, что заговорил я об этом неспроста.

— Поучил бы мальчишек уму-разуму. Жалуются ху­торские…

— А что? — попытался он состроить невинное выра­жение на своем бесхитростном лице.

— Не знаешь? — усмехнулся я.

— Нет…

— Человека обидели. Крепко. (Славка стал смот­реть на своих коров.) Ведь не подумали, что у него, мо­жет быть, горе. (Мальчуган испуганно посмотрел на ме­ня.) У Ледешко обобрали яблоню.

— К нам тоже на баштан лазают за кавунами. Баба Вера на них метку ставит, букву «К». Думает, поможет. Все равно таскают.

— Приятно ей?

— Подумаешь,— махнул он рукой,— три-четыре ка­вуна! Не обеднеет…

— Считаешь, пустяки? (Славка промолчал.) А ес­ли Ледешко эти яблоки для больного берегла? Сейчас яблок мало, сам знаешь. Только скороспелки.

— Кто же это у нее заболел? — спросил паренек.

— Жена сына, сноха.— Я посмотрел ему в глаза.— Это правда. На Севере она. Витамины нужны…

Славка потупился. Такой оборот дела заставил его задуматься.

Больше про яблоки я ему ничего не говорил. …Через два дня у меня была Ледешко.

— Выхожу раненько утром скотину кормить. Гляжу, у самого крыльца что-то темнеется… Не поверите, това­рищ начальник, яблоки мне возвратили. Может, даже больше, чем взяли. Усовестились, значит, пацаны… Я с почты. Послала сыну посылку.— Ледешко сияла. Не знаю, отчего. Оттого ли, что правда восторжествовала, или ей было приятно раскаяние Славки и его попытка замолить свою вину, что тронуло сердце сварливой жен­щины.— И что еще, товарищ лейтенант, кавун большой приперли…

— А на нем буква «К»? — не удержался я, улыбнув­шись.

— Действительно, буковка была,— удивилась стару­ха.— А вы откуда знаете?

— Милиция все знает,— сказал я загадочно. Окончание этой истории я узнал позже. Оказывается, ущерб Ледешихи был возмещен за счет яблок из личного сада кузнеца Петриченко. Пацаны под руководством, конечно, Славки на сей раз устроили на­бег в соседний хутор, в Куличовку, подальше от своих сельчан. В общем, сделали хорошее…

Правду говорят: дорога в ад вымощена благими на­мерениями.

Теперь пострадавших было двое: Ледешко и колхоз­ный кузнец.

«Димчик, дорогой!

Я живу у тети Мары. Мама с папой в своей Паланге. Погода там плохая, холодно. Папа пишет, что с удоволь­ствием сбежал бы, но маме жалко денег, отданных за путевки. Я их очень жду. Тетя Мара держит меня в «ежовых рукавицах» и говорит, что никогда больше не возьмет на себя «такой ответственности за судьбу невесты на выданье». А мы с тобой думали, что она со­временная и своя. Она в восемь часов загоняет меня домой. В кино я могу ходить только на утренние сеансы. На них идут не все картины. При маме и папе я смотрела все. Пусть только поскорей приедут наши предки! С те­тей Марой я и разговаривать не буду. Видишь, какие на самом деле люди? Я теперь поняла, что говорят они одно, а ведут себя иной раз по-другому. Конечно, хоро­шие встречаются. Почему ты не пишешь? Я за тебя вол­нуюсь. Недавно прочитала в газете, что один милицио­нер задержал опасного преступника, но сам при этом был смертельно ранен. Ему после смерти дали орден. Ди­мочка, ты всегда ходи с наганом. И попроси себе собаку. Такую, как Мухтар. Они налетают на преступников пер­вые и часто спасают милиционеров. Если тебе не выда­дут собаку, я напишу Юрию Никулину и попрошу, чтобы он помог мне достать овчарку. В крайнем случае, попро­шу у дяди Феди. У их овчарки щенки. Ты его вырастишь и научишь. Ответь на мое письмо сразу. Ты там все-таки один, и мне тебя жалко. Крепко тебя целую. Аленка».

Не подозревая, Алешка выболтала в своем письме многое. Я был один, а она, выходит, не одна. Первая лю­бовь. Я завидовал своей сестренке. Представляю, какой натиск выдерживает тетя Мара, наша старинная прия­тельница и сослуживица мамы. Она и так всего боится в жизни. А тут Алешка — упрямая, своенравная. Отец ее всегда баловал. Бабушка говаривала: «Вырастишь на свою голову. А от прыткой козы ни запор, ни забор…»

Но откуда эти страхи за меня? Любовь… Она, види­мо, вообще делает человека мудрее.

Стало быть, сестричка впервые по-настоящему заду­малась о людях. Лишь бы у нее все хорошо получилось. Первое чувство, как колея: ляжет правильно, потом всег­да будет выходить красиво. Очень бы мне хотелось по­смотреть на того, из-за которого Алешка воюет с бедной тетей Марой и о ком, наверное, думает засыпая.