Калитка во двор бабки Насти была отворена на­стежь. Облезлый кабысдох с утра уже спал под кустами, выставив на солнце свой костлявый хребет,

Я на всякий случай легонько стукнул в окно Ларисы. Ее не было. Еще в больнице…

Я вошел в открытую дверь сеней, нарочито громко стуча по полу:

— Разрешите?

Проскрипели половицы, и из своей комнаты выглянула хозяйка.

— Ее нету, нету ее,— замахала она сухой, скрючен­ной старостью рукой.

Баба Настя, как все глухие, старалась говорить гром­че обычного.

— Знаю! — тоже почти прокричал я.— К вам пришел, баба Настя.

Она не удивилась.

— Проходи,— засуетилась старушка, трогая на ходу подушку и покрывало на железной кровати, шитво, оставленное на простом, некрашеном столе, одергивая на окнах занавески…

Возле печки стояла еще лежанка, застланная чище и наряднее, чем кровать. Поверх пестрой накидки из ро­зового муравчатого ситчика лежала выстиранная и вы­глаженная сатиновая мужская рубашка. Так кладут одевку для сына или мужа в праздничное утро…

В комнате было чисто. Я предполагал иначе. Навер­ное, из-за неопрятного пса.

Но особенно выделялся угол с лежанкой. Он словно светился чистотой, уютом и уходом.

Бабка Настя молча следила за тем, как я оглядываю хату.

— К Октябрьским собираюсь побелить. Чтоб как у всех…— прошамкала она, словно оправдываясь.

С первых дней пребывания в станице я заметил, что здесь, на юге, любили чистоту. В какие бы дома я ни заходил, везде отмечал это. Даже в мазанках, которых было довольно много в Бахмачеевской, почти каждое воскресенье хозяева перетирали полы красной глиной с навозом. Надо сказать, что от земляного пола в таком климате куда прохладнее, чем от деревянного.

Чтобы поддержать разговор, я кивнул:

— Это правильно. Когда в хате красиво, на душе светлей.

— Не для себя,— махнула рукой старуха.

— Понимаю,— сказал я.

Лариска, значит, скрашивает ей жизнь. Что ж, пожа­луй, она правильно сделала, что поселилась у бабки На­сти. Старая да молодая…

— Вы в ту ночь ничего не заметили подозрительно­го? — спросил я.

— Это когда конь сбег?

— Да, когда пропал конь.

Бабка Настя, прикрыв сухонькой рукой рот, смотрела сквозь меня, сосредоточенно перебирая в своей памяти события прошедших дней. Наверное, они у нее спутались в голове, и она боялась сказать что-нибудь не то.

— Может, кто посторонний приходил? — подска­зал я.

— Да нет, товарищ начальник. Мы живем тихо. Гостей не бывает…

— Значит, в доме были только вы и Лариса, ваша жиличка?

— Да, только свои: Лариса, я и Анатолий.

— А кто такой Анатолий?

— Сын мой. Младшенький…

Я удивился: почему девушка никогда мне не говори­ла, что у бабки Насти есть сын?

— А сколько вашему сыну лет?

— Пятнадцатый нынче будет,— ласково сказала ста­рушка.

На вид бабке Насте — лет шестьдесят восемь. Но в деревне женщины выглядят куда старше, чем в городе. И все же… Угораздило же ее родить под старость! Что ж, бывает. Сестра моей бабушки последнего ребенка родила в сорок девять лет. Мы с моим дядей почти одногод­ки… Представляю, как бабке Насте трудно его растить. Сама еле ходит.

— А где ваш сын? — спросил я.

— Бегает, наверное. Может, на речку подался с па­цанами. Их дело такое — шустрить да баловаться. При­дет с улицы, переоденется,— показала она на рубаху на лежанке.— Они, пацаны, хуже порося: чем лужа грязнее, тем милее…

Надо будет поговорить с Анатолием. Мальчишки — народ приметливый. Но почему я раньше его не видел? Правда, хата бабы Насти на самой околице. Далеко от сельсовета.

— Так, может быть, вы все-таки вспомните? — опять спросил.я, чувствуя бесполезность нашего разговора.

— Да что вспоминать? Нечего, милок,— ответила Самсонова, как бы извиняясь.— Разве что пес брехал? Так он кажную ночь брешет. С чего брешет — не знаю. Привыкла я. Не замечаю. А так ничего приметного не было. Ты уж у Ларисы спроси. Она молодая. Память лучше….

— Придется,— вздохнул я.— Сын ваш скоро придет?

— Кто его знает? Може до вечера не забежит.

— А кушать?

— Куда там! Это у них на последнем месте. Ежели и запросит живот пищи, они на бахчу, на огороды. Поми­доров, морковки и огурцов так натрескаются, что от обе­да отказываются…

— Это верно. Ну я пойду,— поднялся я.

Бабка Настя суетливо последовала за мной в сени.

— Не слыхал, Ларису скоро выпишут?

— Не слыхал,— ответил я.

— Все проведать ее собираюсь. А как хлопца оста­вишь? Ему и постирать надо, и накормить…

— Я, может, еще зайду. Поговорю с Анатолием.

— Милости просим, заходи. — Старушка тихо улыба­лась чему-то своему, расправляя своими скрюченными пальцами складки на длинной сатиновой юбке…

Я поспешил к себе, так как должен был зайти Арефа Денисов.

Честно говоря, мне не верилось, что он и Зара не зна­ют, где сын. я вспомнил разговоры Ксении Филипповны о «беспроволочном телеграфе».

Если Сергей причастен к исчезновению Маркиза, ка­кой смысл родителям выдавать своего сына? С другой стороны, если Чава действительно пропал (о чем они имели достаточно времени разузнать), почему Зара не обращается с просьбой начать его розыски?

Скорее всего, Денисов-старший кое-что знает. И знает неприятное. Поэтому и колеблется: открываться мне или нет. Закон законом, но родное дитя дороже…

Время тянулось медленно. Я нет-нет да и поглядывал в окно, не появится ли высокая фигура Денисова?

От раздумий оторвала меня Оксана — секретарь ис­полкома сельсовета. Она уже вернулась из Москвы, сдав очередную сессию во Всесоюзном юридическом заочном институте. Насколько мы сошлись с Ксенией Филиппов­ной, настолько не симпатизировали друг другу с ее сек­ретарем.

— К телефону,— бесцеремонно ворвалась она ко мне.— И побыстрей… Междугородняя…

— Успеется,— сухо ответил я, закрывая на ключ сейф и недоумевая, кто бы мог мне звонить, да еще на номер сельсовета. Борька Михайлов? Родители?

Может быть, Лариса? От этой мысли вспотели ладо­ни. Но она рядом, в районе. Линия местная…

Оксана с презрением смотрела, как я не спеша про­шел к ней в приемную и взял трубку.

Бог ты мой, конечно, Ксения Филипповна! Кто же еще?

— Как дела, Дмитрий Александрович?

— Идут, спасибо.— От неожиданности я не знал, что и говорить.

— А я звонила Оксане по нашей сельсоветской рабо­те, дай, думаю, с тобой покалякаю… Нас тут задержат еще. Семинар, понимаешь. Век живи, век учись, а все ду­раком помирать придется. Алло, ты слышишь?

— Слышу, слышу.

— Молчишь что?

— Новенького нет,— замялся я.

— Совсем нет?

— Как будто нет.

— Аверьянова из больницы вернулась?

— Нет еще.

В трубке некоторое время молчали.

— А Серега Денисов объявился?

— Нет,— ответил я глухо.

— Вот бродяга,— усмехнулась Ксения Филиппов­на.— Я тут с твоим дружком познакомилась. Он теперь стал родственником моего земляка.

— Михайлов, что ли? —обрадовался я.— Борька?

— Он самый. Солидный у тебя друг, с башкой. Мы о тебе все вспоминали…

— Привет ему передайте,— попросил я.

— В обязательном порядке.

В наш разговор влезла телефонистка:

— Ваше время истекло. Прошу закончить разговор.

— Уже кончаем, милая,— откликнулась Ксения Фи­липповна и быстро произнесла: — Встретишь Арефу или Зару, поклоны от меня.

Я не успел ответить. Нас разъединили.

Этот телефонный разговор меня удивил. И не только потому, что касался клубка дел и событий, засевших в моем мозгу и в моей душе.

Было все-таки удивительно каждый раз ощущать и слышать человека, так заинтересованного в людях, в их проявлениях и поступках.

Передавая через меня привет семье Денисовых, что она хотела этим сказать? От чего меня предостерегала?

Я и сам ведь не спешил с выводами, не торопил собы­тия. Может быть, даже излишне медлил.