Я долго не оборачивался. Но все же не удержался.

Лариса смотрела мне вслед, затенив ладонью глаза от солнца.

Я сделал крюк по степи и вернулся другой дорогой в станицу.

…Вечером она проехала по Бахмачеевской на своем красавце. Бабки провожали взглядами ее стройную фи­гурку, обтянутую жокейской формой, и качали вслед го­ловами. Не знаю, одобрительно ли. Мужчины обсуждали коня. Маркиз был чудо! Вечером, в свете зари, он словно светился розовым и шел красиво и гордо, переступая тонкими ногами, словно знал себе цену. Ничего не ска­жешь — Маркиз!

Чава зачем-то тоже был на центральной усадьбе. Расфуфыренный, в выходной рубашке и сапогах. Его ре­мень был отделан серебряными украшениями. Чава был с цыганом, одним из тех трех, которые имели какое-то дело к Нассонову, но дело не получилось, над чем под­трунивал парторг Павел Кузьмич.

А я все раздумывал и раздумывал над словами Лари­сы и ее поведением там, среди желтого моря хлебов, и совершенно не понимал, играла она со мной или нет.

Не хочет ли заставить и меня, как Маркиза, плясать под свою дудку?

Нет, что-то было в ней искреннее. Неуверенность. И непонятная для меня раздвоенность.

Что ж, поживем — увидим.

В ту ночь над Бахмачеевской дул астраханец — жаркий суховей, не остывший даже под утро. Покачива­лись сквозь духоту звезды. И воскресенье началось с утомительного марева.

Проснулся я поздно. Тяжелая голова с трудом реша­ла проблему: ехать ли в район на скачки или закатиться на хутор и махнуть со Славкой на сазанов. Помнится, он говорил, что их можно брать и днем, если место подкорм­ленное. У моего подопечного наверняка такое место при­пасено. В конце концов пускай мы ничего не поймаем-, зато какая благодать погрузить разгоряченное тело в прохладу реки..,

И повод показать Ларисе, что я к ней ничего не пи­таю. Говорят, это действует…

Я надел гражданские брюки и легкую рубашку с ко­роткими рукавами, которые были приготовлены еще с вечера. В результате внутренней борьбы с самим со­бой я решил все-таки ехать в район. На самом деле я знал, что поеду именно туда. Речка была, так сказать, блажь, игра в поддавки.

Только я оделся, как хлопнула калитка, и в мою ком­нату стремительно вошел Нассонов. От него пахло бензи­ном, горячим металлом автомобиля.

Он сел на стул и жестко, властно сказал:

— Собирайся поскорей! Случилась какая-то чертов­щина.

Вот так, в светло-серых брюках и рубашке с коротки­ми рукавами, я сел рядом с ним в «газик». И мы поехали. Я сразу увидел, что в Крученый.

— Накаркал-таки Кузьмич, накаркал! — Председа­тель зло ударил по баранке кулаком.

Из его рассказа, пересыпанного крепкими выражени­ями, я узнал, что в район приехали все наши наездники, кроме Ларисы. Сам Нассонов с Арефой ночевали нынче в Краснопартизанске. И как только увидел, что нет Мар­киза и Ларисы, помчался в станицу. Бабка Настя, у ко­торой жила Лариса, подслеповатая, тугая на ухо ста­рушка, ничего толком сказать не могла. Ночью ей как будто мерещилось, что пес, такой же старый, как его хо­зяйка, «брехал, словно кто чужой приходил». А Ларисы не было. Не было и Маркиза, которого она с вечера при­вязала на базу. Лишь только уздечка и седло Маркиза лежали в ее комнате на скамейке.

— А почему в Крученый? — удивился я. Нассонов промычал нечто нечленораздельное.— Ведь Чава тоже должен скакать. Разве он не в районе?

— Нет. Не должен был. Его кобыла растянула ногу. Ах, Кузьмич, право слово, накликал несчастье…

— Но почему все-таки в Крученый?

Нассонов резко осадил машину у дома Арефы. На­встречу поспешно вышли встревоженная Зара и черно­глазые внуки Денисова.

Из-под крыльца печально и испуганно глядел Ганс в своей цветастой безрукавке.

— Лариса приходила. Ушла. Куда — не знаю.

— Пешая? — спросил Нассонов. Вообще спрашивал только он. Я молчал.

— Да, да,—кивнула Зара.—Пешком.

— Значит, без коня?

— Без коня.

— А когда?

— Чуть светало;

— Где Сергей?

— Как где? Со стадом, наверное.

— Он дома ночевал сегодня?

— Нет. Не ночевал. Как уехал под вечер с Васькой в станицу, так и появился только утром.

Мы с Нассоновым переглянулись.

— А где был ночью? — спросил председатель.

— Сказывал, у Петриченко. Утром прискакал. Забе­жал в хату и снова умчался как угорелый…

— А Аверьянова Лариса когда приходила? — не вы­держал я.

— Еще до того, как Сергей приезжал.

Нассонов мрачно уставился в землю. На его лбу за­стыли морщины. Он пытался связать все события, проис­шедшие утром.

— Так зачем же она приходила?

— Почем мне знать? Сергея спрашивала. Я сказала, как вам. Она и ушла.

Я заметил, все, что касалось Ларисы, вызывало у Де­нисовой раздражение…

Мы поехали к лесопосадкам. Оставив машину на опушке, вошли в ряды далеко просматривающихся дубков.

Коровы стояли, лежали в тени деревьев. На всякий случай я обошел Выстрела стороной. Он не обратил на нас никакого внимания. Наверное, потому, что на этот раз я был без мотоцикла.

Славка Крайнов лежал в траве, что-то громко на­свистывая. Он так был увлечен этим занятием, что не за­метил, как мы подошли.

Парнишка испугался, когда над ним выросли две фи­гуры.

— Сегодня я выгнал стадо сам. Тетя Зара сказала, что Сергей где-то заночевал. Потом пришла эта, как ее, Ларка. Чуть не плачет. Говорит, конь пропал какой-то. Царь или буржуй, что ли… Сергея спрашивала. Я ей говорю, что он вот-вот подъедет. Так и раньше бывало: ес­ли я вывожу стадо сам, он попозже приезжает. Ждать она не стала. Ушла…

— В Куличовку, наверное,— как бы про себя отметил председатель.— Там Петриченко живет…

— Ага,— кивнул Славка.— Зазря она пошла, потому что Сергей скоро подъехал. Я ему все рассказал. Он раз­вернулся — и галопом. Крикнул что-то: не то «стереги», не то «подожди». А может быть, «скажи»… Вот и все.

— Когда это было? — спросил я. — Не знаю точно. Часов в пять.

Поехали мы в Куличовку. Петриченки — это другая цыганская семья в нашем колхозе, про которых Арефа сказал, что они «киноартисты».

Петриченко, колхозный кузнец, сообщил, что ни Сер­гей, ни Васька (цыган, с которым Чава накануне про­хлаждался в Бахмачеевской) у него ночью не были. Утром, часов в шесть, была Лариса. Ушла. Скорей всего, на автобус…

— Вот тебе и задачка, милиция! — сказал Нассонов, когда мы сели в машину.— Э-эх, поеду, обрадую Арефу…

— Зачем вы так сразу, Геннадий Петрович? — ска­зал я.— Дело пока неясно.

— Вот и выясняй.— Он с ожесточением надавил на стартер и рванул вперед так, что «газик» взвыл всеми шестеренками.

Нассонов ссадил меня в Бахмачеевской и покатил в район.

На землю светила тысяча солнц, плавя в зыбкие струи горячий, осязаемый буквально всеми клетками те­ла воздух.

Станица словно вымерла, будто все живое спряталось глубоко под землю, задавленное душной атмосферой.

Было около двенадцати. Я зашел в свою комнату в сельсовете, выпил залпом стакан воды из графина. Уже потом, когда выпил, почувствовал ее отвратительно-теп­лый вкус.

На улицу больно смотреть — белое, раскаленное про­странство, белые горячие стены хат, серая тень под де­ревьями.

Дела ещё, собственно, никакого не было заведено, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернув­шиеся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.

Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.

На базу никого. Только из-под кустов у забора, слов­но выброшенное тряпье, выглядывала спина разомлев­шего пса. Он покоился в тяжелой дреме и даже не ше­вельнулся.

Я заглянул в плотно закрытое окно. И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся серд­цем я поднялся на крыльцо и постучал.