Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся. Седло и уздечка лежали на лавке.

— Вы тоже ездили на хутор? — спросила девушка, опускаясь на кровать. Единственный стул в комнате был пододвинут мне. Я молча кивнул.— Садись, Дима.

Бедная Лариса! Синие запятые залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.

— Что произошло? — спросил я, не зная, куда девать руки.

— Нассонов уехал в район?

— Да… Ты хоть объясни толком.

— Я ничего не знаю. Ничего.

— Где Маркиз?

— Что ты пристал: объясни да объясни! Я сама хочу, чтобы мне объяснили…— Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто про­звучал старческий кашель.

На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошам­кала:

— Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…

— Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите, приляг­те.— Лариса вытерла щеки и вздохнула.

— Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка — по­родистый жеребец,— снова заговорил я.

— Что ты от меня-то хочешь? — Она уже, кажется, взяла себя в руки.

— Я хочу тебе помочь;

— Ты и Нассонов сразу решили, что это Сергей. Я протестующе поднял руки.

— Стой… Нассонов прилетел как угорелый. «Едем»,— говорит. Ей-богу, я даже был неодетый. И зачем мы ез­дили в Крученый, не знаю. Не вижу логики.

— И все-таки перво-наперво — туда.

— А ты?

Лариса замолчала, прикусив губу.

— Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим,— предложил я.

Она задумалась. Встряхнула головой.

— Ладно. Маркиз был привязан вон там.— Она под­нялась, подошла к окну. Я встал сзади нее.— Видишь, еще сено осталось?

— Выйдем во двор.

— Зачем?

— Вот тоже… Что я отсюда увижу?

Мы вышли во двор

Под старым, покосившимся навесом, в яслях из рас­трескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обо­шел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки ло­шадиных подков. Они подходили к тыну, беспорядочно запятнав сухую глину. Ограда была мне по грудь.

…Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

— Он был крепко привязан?

— Нормально.

— Чем? Веревкой?

— Нет. На нем была обротка.

— Что это такое?

— Ну, уздечка, только без удил….

— Ясно.

Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление. Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.

— А калитка?

— Ворота заперла. На щеколду.

Вся, ну буквально вся земля в следах копыт,

— Что он, мяч гонял по двору, что ли?

— Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривал­ся, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.

Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хо­тя чувствовал, что это занятие становится глупым.

Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти. Я глянул под кусты. Собака продолжала спать, выставив наружу хре­бет в свалявшейся грязной шерсти. Во мне шевельнулось брезгливое чувство.

— Когда пропал Маркиз?

— Не знаю. В начале четвертого будто кто-то под­толкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно. Луна как раз освещала навес. И обмерла — нет Маркиза.

— А дальше?

— Ну, выскочила… Нет, и все.

— Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип во­рот, чьи-то шаги?

— Нет, нет! Было совершенно тихо.

— А ворота?

— Заперты.

— И ты сразу пошла на хутор?

Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находил­ся при исполнении служебных обязанностей. И личные чувства надо было отмести.

— Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…

— Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надо­ело, надоело! Все лезут, шушукаются…

Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся на­пружинившаяся рысь.

— Меня не интересуют никакие разговоры и сплет­ни,— сказал я как можно спокойнее и холодней.— Сей­час я говорю только о фактах. И если кто бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…

Она открыла рот, намереваясь, видимо, высказать мне в лицо гневные слова. Задохнулась. Несколько раз судорожно глотнула воздух и тихо произнесла:

— Я думала, вернее, предположила, что он подшутил надо мной…— Она умоляюще посмотрела на меня.— Ну бывает ведь такое? Могла я так подумать?

— Могла,— согласился я.— Он что, заходил ве­чером?

Она мотнула головой и резко ответила:

— Он сюда никогда не заходил. Бабка Настя строго-настрого приказала никого сюда не водить.

Я отвел глаза в сторону. И пошел к калитке. Внимательно осмотрел дорожку, ведущую к хате. Лариса по­корно следовала за мной.

— Бабка Настя говорила, что собака беспокоилась. Лариса махнула рукой:

— Дурной он, старый. На лягушек лает. Они ночью прыгают по двору. В погреб лезут.

— Сергей тебе что-нибудь говорил… ну, насчет Мар­киза?

Опять — сузившиеся глаза.

— Нет. Маркиз его не интересовал. Я потоптался на месте.

— Ладно. Пойду. Ты будешь дома?

— А что?

— Так, на всякий случай.

— Не бойся, не сбегу… Или тоже хочешь запереть меня в кабинете, как Митьку?

Ее слова обожгли меня. Но я промолчал.

Как бывает в жизни — дело прекращено, бумаги сло­жены в архив, а для людей оно еще не закрыто. Оно жи­вет в разговорах, в памяти, нет-нет да и выскакивает на­ружу, чтобы ужалить в больное место.

Она повернулась и пошла в хату. Я пошел к калитке, все еще рыская глазами по земле. Надеялся что-нибудь узреть. Осторожно, чтобы не скрипнула, поднял конец калитки. И, уже выйдя со двора, почувствовал, что мой мозг что-то зафиксировал.

Я вернулся во двор. Глянул под ноги.

Около дорожки, ведущей к крыльцу, валялся окурок самокрутки. Такие цигарки из местного самосада по сло­жившейся традиции курят многие станичники.

Я осторожно поднял окурок с земли, аккуратно поло­жил его в кулечек из чистой бумаги.

Уже у себя в кабинете, пряча эту улику в сейф, я по­думывал о том, что осмотр надо было производить с по­нятыми. Это было упущением. Серьезным упущением.

Что же дальше? Искать Чаву? А кто такой Вася, что был с ним? Сплошные загадки.

Первым делом я вскочил на мотоцикл и поехал в сто­рону райцентра. Следовало бы предположить, что рано утром два всадника, один на соловом жеребце (на Мар­кизе, скорее всего, был Вася), другой на пегой кобыле проследовали по дороге. Кто мог быть в это время на шоссе? Я огляделся.

Асфальтовая лента, исходившая на солнце масляным потом, уползала в безбрежную степь. Глупости! Кому придет в голову сидеть в воскресенье утром на дороге?

Я остановился. С какой стати конокрад поедет в рай­центр? В людное место. Тем более, Чава знал, что в Краснопартизанске Нассонов, Арефа… Допустим, Ва­силий поехал один. Скорее всего, это так. Потому что Сергей появился в Крученом после того, как Маркиз уже исчез. Но он предупредил Василия, чтоб не ехал в город. Они, значит, договорились встретиться позже, где-нибудь подальше от Бахмачеевской, райцентра и вообще от кол­хоза.

Я поехал в противоположную сторону. Промчался че­рез станицу и устремился дальше.

В лицо бил горячий ветер. Небо выжгли солнечные лучи. Только далеко, на северо-западе, как мираж, за­рождались едва приметные кипы облаков, словно присы­панные снизу остывшим серым пеплом.

Я проехал километров двадцать, прежде чем понял совершеннейшую глупость своего поведения.

Какой дурак погонит Маркиза по дороге, когда во­круг вольная степь? Шуруй себе напрямки в любую сто­рону через серебристые волны, уходящие к горизонту на юг, на север, на запад и на восток…

Да, соображал я туго. Видимо, от жары.