— Отец Леонтий, люди же смотрят,— шутливо от­странилась она.

— Ну вот что, ребята,— поднялся я,— мне требуется поспать пару часов, как воздух.

— Дима, Дмитрий Александрович, заходите к нам в купе,— пригласила Оля.

— Постараюсь,— ответил я.— На всякий случай — счастливого пути и много-много радости. И напишите.

— Я напишу,— серьезно сказал Игорь.— Жаль, не успели поближе сойтись в Бахмачеевской. Интересный ты парень…

— Так не только ты считаешь.— Оля выразительно посмотрела на меня.

— Что же, правильно,— подтвердил ее муж.

— Дмитрий Александрович знает, о ком я говорю… Конечно же, речь шла о Ларисе.

Я глупо улыбался и не знал, что делать. С официант­кой рассчитался, с Юрловым вроде бы попрощался и стою, как дурак, жду чего-то…

— Понимаешь, Игорь, мы лежали с Ларисой в боль­нице, ну с той библиотекаршей…

— Как же, помню.

— Чудная девчонка! — Оля словно рассказывала му­жу, но я понял, что ее слова предназначались мне. И только мне.— Спрашивает меня Лариса: можно ли любить двоих?

— Как это? — удивился Игорь.

— Вот так. Двоих одновременно. Юрлов обернулся ко мне:

— Чушь какая-то, правда? У женщин иногда быва­ет…— Он рассмеялся.— Любить двоих!

— Ты вообще о всех женщинах невысокого мне­ния! — вспыхнула Оля.

— Действительно,— смеялся Игорь.— О всех, кроме одной. Или ты хочешь, чтобы я обожал всех?

Я не знал, радоваться тому, что сказала Оля, или нет? Но мое сердце било в литавры…

— Она хорошая, чистая девушка,— сказала Оля и почему-то мне подмигнула.—Можно кое-кому позави­довать…

Я еще раз попрощался с супругами и побежал в свой вагон, прямо в купе к проводникам.

— До Юромска следует без остановки,— ответил на мой вопрос проводник.— Теперь поезда несутся как уго­релые. Раньше, например, останавливался в Будаеве. Гу­сей выносили, арбузы соленые… Нынче ни гусей тебе, ни арбузов.— Проводник удрученно вздохнул.— Как на са­молете. Ни людей не увидишь, ни товару. Я вот в Сред­нюю Азию еще ездил. В Ташкент. Там на каждой стан­ции свой особый смысл был. В Темуре дыни покупали, здоровенные, в пуд весом. Пахучие, сладкие! В Аральске — копченого леща, балык выносили. Подъезжаешь к Оренбургу — курей вареных, картошечку с луком и со­леные огурчики.— Он еще раз вздохнул.— Охо! Техника, скорость! Все как будто о людях думаем, экономим чело­веческое время. А всю эту прелесть зачеркиваем. Поду­маешь, сократили путь на несколько часов, Спроси у лю­бого пассажира, хотел бы он отведать будаевских гусей или там аральского балычка? Еще как! Нет, мчимся, мчимся. Куда, спрашивается, спешим? На кладбище? Так все равно там будем… А тебе что купить надо на станции или телеграмму послать?

— А так просто интересуюсь.

— Потерпи до Юромска. Скушно, стало быть?

— Малость. Проводник подмигнул:

— Ас тобой едет не родственник? Это он про Арефу.

— Нет,— сказал я.

— Подозрительный. Одежда необычная…

— Артист. В кино снимается. Обживает костюм.

— Да, да, да, да,— зацокал языком проводник.— Ду­маю, где его видел? Я, между прочим, так и решил…

Я зашел в свое купе. Арефа спал на спине, подложив под голову руки. Мне ничего не оставалось делать, как самому завалиться на свою лежанку.

Проснулся я с тяжелой, смурной головой и отврати­тельным привкусом во рту.

Арефа, словно поджидая, когда я открою глаза, тут же выглянул с верхней полки.

— Через час Юромск.

Ему, наверное, было скучно одному, и теперь он обра­довался. Я сел, взял со столика стакан с чаем. Остыв­ший. Молодец, Арефа, позаботился.

— Знаете, кого я встретил в вагоне-ресторане? Отца Леонтия.

— Я слышал, будто он уезжает от нас.— Денисов спустился, присел рядом.

— Уже едет.

— С ним, значит?..— подмигнул Арефа.

— Да, обмыли.— Я потер лоб, виски.— Голова как неродная.

Арефа вынул из-под сиденья бутылку пива и поставил на столик.

— Выпей. Полегчает…

— Не-е,— отмахнулся я.

— Не бойся. Это единственное лекарство.— Он сам откупорил бутылку и налил пиво в стакан из-под чая.— Зачем мучиться?

Я стал цедить пиво.

Солнце, большое и багровое, мчалось параллельно поезду на размытом горизонте, чиркая по верхушкам столбов.

— Арефа Иванович, вы уверены, что мы застанем Дратенко?

— Застанем,— кивнул Денисов.— Он свадьбу зате­вает. В Юромске и будет играть. Приглашения разо­слал…

Неужели у Васьки чиста совесть, если он спокойно го­товится к свадьбе, да еще всех известил об этом? Или так сумел спрятать концы, что ему плевать на всех и вся?

— А чем он занимается?

— Говорят, большой делец.— Арефа закурил, види­мо размышляя, стоит ли откровенничать.— Я, правда, точно не знаю, но будто зимой он возит на Север фрукты с Кавказа, летом промышляет скотиной, лошадьми в основном… Да мало ли можно найти выгодных заня­тий? Как говорится, у каждого Гришки свои делишки.

— А попасться не боится? Это ведь до поры до времени.

— Пока не попадался.

— Не понимаю таких людей. Мне кажется, риск себя не оправдывает. Честное дело всегда надежней, с какой стороны ни подойти…

— Таких, как Васька, трудно приучить к нормально­му труду. С малолетства к махинациям приучен. Отец его занимался спекуляцией. Старший брат…

— Арефа Иванович, а почему о цыганах такая мол­ва? — перебил я его.

Он задумался.

— Да как тебе сказать? С одной стороны — трудяги, умельцы, которые даже при королевских дворах в Евро­пе славились. Были настоящие, всемирные музыканты, но находились и дельцы. У нас даже есть легенда, почему цыгане такими были. Не слышал?

— Нет, не слышал.

После некоторой паузы Денисов начал рассказывать:

— Случилось это бог знает когда. Решил всемогущий Иисус наделить людей ремеслами. Ну и послал за цыга­ном святого Петра. Тот искал цыгана недолго, потому что цыган лежал в своей халупе, на краю села, лежал прямо на земляном полу, на соломе, и гонял с живота мух. «Что ты делаешь, морэ?» «Морэ» — по-нашему, зна­чит, цыган. А цыган отвечает: «Я пока без ремесла, вот и гоняю мух». Петр говорит ему, что, мол, поспеши к бо­гу, тот как раз раздает всякие подходящие занятия. Цы­ган, разумеется, и не чешется. «Мне не к спеху,— гово­рит он.— Вот придет моя жена из деревни, может, чем-нибудь поживится, принесет поесть, я и тебя попотчую. А покуда я не могу уйти из дому». И начал песенку на­певать, чтобы не скучно было. Святой Петр, конечно же, ждать не стал, дел у него было предостаточно, не одни ведь цыгане жили на земле, всем ремесла нужны. А мо­жет быть, ему песня не понравилась. Оставил он цыгана в халупе гонять мух. Так лежал цыган весь день, весь вечер. Уже ночь на дворе, а жены все нет и нет. В жи­воте у него пусто и тоскливо. Жена вернулась в полночь да еще с пустыми руками. Так и легли спать с пустым брюхом. И как это полагается у настоящих ромов, то есть цыган, проспали до следующего вечера. Проснулся цыган и думает: а ведь к богу надо наведаться, наверное, приберег какую-нибудь выгодную профессию. Разбудил он жену, стряхнул с нее солому, чтобы поприличней вы­глядела, и отправились они наверх, предстать пред свя­тые очи. Петр подвел их к богу, а тот, к удивлению цы­ган, говорит: «Бедный цыган, раздал я ремесла все до одного. Ничего тебе не осталось. Но раз уж ты все-таки пожаловал ко мне, я тебя не оставлю без занятия. Про­бавляйся-ка ты кражей, а жена твоя — гаданием. Вы, я слышал, и прежде этим занимались». Вот так будто и получилось, что цыган считают бесчестными, дразнят и ругают, потому что не захотели они перечить богу… Арефа замолчал.

— Невеселая сказка,— сказал я.

— Невеселая…

— Странно. Обычно народы сочиняют о себе краси­вые легенды. Богатырей разных, чудеса, смелых и доб­рых героев.

— И у нас такие есть.

— А эта очень критическая. Прямо сатира народная. Арефа улыбнулся.

— Лучше самим себя ругать, чем другим позволять. И еще как-то оправдываться надо было. А бог чем нехорош?