Я был готов взорваться. На этих улицах вид людей, которые мочатся, или тех, кто выставил задницу для другого облегчения, был вполне обычным делом, однако в тот момент мой член чувствовал себя ужасно, а я ощущал себя взбесившимся дураком настолько, что помчался обратно в свою комнату, чтобы как-то унять свою лихорадку. По правде говоря, я искал хоть мужчину, хоть женщину. Тот вор возбудил во мне вкус к подобным радостям. Как страстно желал я в тот момент быть у Кадеша и чтобы сражение уже началось.
Но как только я прилег на постель, какой-то толчок снова поднял меня, не на ноги — встать было невозможно, и, скрючившись на корточках под бревнами перекрытия, я выглянул из своего окна. Там виднелась другая орхидея! Принадлежавшая, как я узнал вскоре, тайной наложнице Царя Кадеша.
У себя, в нашем Египте, мы знаем, что значит жить в мыслях другого. Мы знамениты нашей способностью посылать весьма действенные проклятья, и это, разумеется, получается столь хорошо оттого, что мы спокойно можем покидать свое сознание и отдыхать в другом. Следует знать своего врага, прежде чем проклинать его, и такие силы, думается мне, естественным образом происходят от нашей пустыни и нашей реки. На больших пространствах сознание может путешествовать так же беспрепятственно, как и тело. Однако там, на неописуемо перенаселенном острове, в этом влажном Тире, учитывая близость наших тел, никакая мысль из одного сознания не могла проникнуть в другое. В Мемфисе или Фивах, помня о том, что она — именно тот человек, которого я искал, я бы не удивился, если бы тайная наложница Царя Кадеша поселилась в доме напротив моего. Наши мысли мчатся впереди нас и созывают незнакомцев. Однако в этом улье, в этом муравейнике — нет! Позже, думая обо всем этом, я поразился, как легко мне удалось найти эту тайную наложницу. Тогда я еще не понимал, что в Тире, где у одного сознания нет возможности безмолвно передать каждое послание другому, язык служил заменой уму. В Тире слухи были еще более обычным делом, чем деньги. Поэтому обо мне было известно, что я колесничий из чужой страны и, учитывая сообразительность этих финикийцев, либо сбежал из армии, либо лазутчик, посланный Усермаатра-Сетепенра, причем почти наверняка — второе, так как на моем лице не было следов того неблагополучия, печать которого неизбежно отмечает любого беглеца».
«Я согласен, — сказал Птахнемхотеп, — эта женщина наверняка слышала, что ты в городе, но откуда ей было знать, что ты ищешь встречи с ней?»
«В том-то и дело, Милостивый и Великий Бог. Именно она решила встретиться со мной. Месть — вот что хотела она навлечь на Царя Кадета. Конечно, тогда я об этом не знал. Я увидел просто женщину, на которой не было ничего надето, лежащую на кровати прямо напротив моего окна, находившегося от ее окна на расстоянии не более вытянутой руки. Она была прекрасна той красотой, какую я еще не знал. Позже, за годы моей первой жизни и благодаря опыту моих последующих жизней, который мне еще предстояло обрести, я понял, что женщины настолько отличаются одна от другой, как наша пустыня от Великой Зелени, но в те дни я ничего этого не знал. Мне было известно лишь о существовании красавиц столь прекрасных, что они живут в садах Фараона и их называют маленькими царицами, а есть шлюхи, которых можно найти в пивных. Не мог я также рассуждать и о женщинах благородного происхождения. Я знал, что они не похожи на прочих женщин; точно так же, как нельзя употреблять одни и те же слова, говоря о блудницах и обычных шлюхах, но тогда, насколько я вообще мог судить о тех или других, в дамах и блудницах я скорее был склонен видеть сходство, чем различие, — этим я не хочу сказать, что я был хорошо знаком с кем-то из них, но знал лишь, что знатные дамы получают удовольствие от того, как они говорят, а блудницы умеют петь — в любом случае, от их прекрасного умения вести себя я чувствовал неловкость, тогда как с любой женщиной, стоявшей ниже меня, мне было хорошо, будь то уродливые деревенские девки, которых я знал, когда был мальчиком и крестьянином, или миловидные крестьянки и те, кого встретишь в пивных, или служанки, когда я был воином. Я брал то, что мог, вонзаясь в них, точно я выпускал стрелу — между мужчиной и женщиной едва ли была разница, за тем исключением, что с женщиной была большая вероятность увидеть лицо, и это могло оказаться предпочтительней. Во всяком случае, как я уже сказал, я любил, как воин, вот и все.
Однако с этой тайной наложницей Царя Кадеша я чувствовал, что нахожусь в присутствии мага. Точно так же, как все мы знаем, когда преклоняем колени перед человеком, обладающим великой силой, так и я, глядя из окна, знал, что эта женщина — не шлюха, способная заставить тебя проглядеть все свои глаза в пивной или донести твою похоть до алтаря; нет, притом что на ней не было одежды, ее врата были открыты, и она лежала на спине с раздвинутыми коленями, никогда женщина не могла бы выглядеть менее раздетой. Она была, если вы сможете понять страх моего сердца, храмом. Я совсем не торопился перейти к ней. Точно так же, как не должно допустить ошибки, предлагая жертву Амону, или проявить слабость, сосредоточенно осуществляя последовательность действий церемонии, так и я поднялся с постели, снял свою белую юбку и сапоги, а затем самым сосредоточенным и легким движением, словно кот, гуляющий по решетке балкона, свесился со своего окна на четвертом этаже и перескочил в ее окно. Затем с улыбкой, в которой не было торжества, но лишь почтение, я приблизился к кровати, на которой она лежала — вся она была устлана пурпурным шелком, — преклонил колени, собираясь коснуться ее лодыжки, но по мере того как я подходил ближе, двигаться становилось все труднее, нет, не труднее, но путь оказывался более кружным, как будто я не мог подойти прямо, но должен был уважать этот воздух и останавливаться. Я был менее чем в двух шагах от ее постели, но по времени с тем же успехом я мог подниматься по высокой лестнице, и пока я приближался, мы неотрывно смотрели в глаза друг друга, и это продолжалось так долго, что я стал понимать, что у глаз нет поверхности, как у щита, но есть глубина и некое сходство с проходом — во всяком случае так может показаться, когда вы впервые глядите в глаза, равные вашим собственным. Ее глаза были самыми прекрасными из всех, что я видел до того дня. Ее волосы — темнее оперения ястреба, но глаза — сине-фиолетовые, а когда она поворачивала голову в тень, в свете свечи они казались почти черными, но снова становились синими на пурпурных покрывалах, даже сверкающе-пурпурными, хотя я видел не их цвет, но прозрачность ее глаз. Я словно всматривался в глубину дворца, каждые из врат которого могут открываться одни за другими, давая мне возможность заглянуть в другой дворец. Однако глаза у нее были разными, а каждый дворец — поражал своими размерами и переливался цветами всех драгоценных камней. Чем дольше я пристально смотрел в них, тем более я был готов поклясться, что вижу красные комнаты и золотые пруды и мои глаза приближаются к ее сердцу. Поскольку я не смел поцеловать ее (я не знал, как целуют женщину, потому что никогда этого не делал), то положил свою руку на постель рядом с ее бедром.
В один из дней моего одинокого путешествия настроение окружавшего меня леса стало так властно овладевать мной, что я остановился. Воздух был слишком тяжелым, его было трудно вдыхать. Тогда я достал из ножен свой меч и медленно опустил его сверху вниз, словно прорубая себе путь сквозь нечто невидимое для моих глаз. И сейчас такой полной была тишина, что, клянусь, я услышал чистый звук — такой же красивый, как издает при прикосновении натянутая струна, — во всяком случае, таким точным движением я рассек воздух, исполненный того настроения, и в равновесии всех своих чувств, которые теперь были столь же глубоки, я коснулся ее плоти, и она вернула мне звук из глубин своего горла — столь же чистый и музыкальный, какой могла бы издать роза, если бы цветок мог говорить. Тогда я понял, что не допущу ошибки. Каждый звук, выходивший из ее рта, вел меня к тем местам, коснуться которых я получал разрешение, и, к своему изумлению, поскольку я никогда не слыхал о такой игре и даже не мог представить ее возможность, моя голова, подобно кораблю, огибающему мыс при входе в бухту, опустилась между ее колен, и я коснулся носом того места, откуда рождаются все дети, и ощутил запах истинного сердца этой женщины. Она была богата и жестока и жила в ужасающем одиночестве в центре того перенаселенного старого города Новый Тир, и при всем том в трепете тех нижних губ было заключено такое очарование и такая утонченность опыта, что я принялся целовать ее там всем своим лицом и сердцем, со всем счастьем животного, которое учится говорить. Никогда не подозревал я, что мои губы способны на такие осторожные движения; все было так, будто на кончике моего языка возникали прекрасные слова, которых я никогда не произносил; и вскоре я весь сделался мокрым от ее влаги — от бровей до подбородка покрылся влагой, подобно улитке, и на самом даче она пахла, как самая сладкая улитка, и, более того, она была единственным садом на том острове. Мне казалось, я живу в свете, близком фиолетовому оттенку пурпура. Все это время она не прекращала напевать свою призывную песню — столь же естественную, как мурлыканье кошки в разгар течки. И вновь я чувствовал, что не допущу ошибки; и вскоре меня научили удовольствиям того зверя с двумя спинами, что имеет по одной голове на каждом конце туловища, и ее язык был как три Богини и принес умиротворение всяческому лязгу меча о щит — пусть этот суровый образ обобщит совокупность моих мошонки, заднего отверстия и моего члена — да простит меня Фараон за такие слова в Его присутствии, но сегодня Ночь Свиньи».
