«Лишь тогда, — живо и язвительно вставила моя мать, — когда ты говорил о своих самых великих намерениях».

«Нет, ты поведал нам все, что было должно рассказать, — сказал Птахнемхотеп, — и Я уважаю тебя за это».

Мененхетет вежливо склонил голову.

«Я даже отвечу тебе откровенностью. Твои мысли, раскрытые нам в их истинном виде, многому научили Меня в отношении Моего Царства. И все же сейчас Я очень бы хотел, чтобы ты несколько ближе познакомил Меня со своими остальными жизнями».

Мой прадед был в явном затруднении. «Мой рассказ не стоил бы Твоего терпения, — сказал он. — По сравнению с моей первой жизнью, они далеко не так поучительны».

«О нет, — сказал мой Отец, — Я не желаю этого слушать. Мой предок Усермаатра навечно пожаловал тебе титул Хранителя Тайн, которые Известны Лишь Одному. Для Меня это достаточно высокий титул. Говорю тебе, ничего не скрывая: во времена, когда Египет слаб, Фараон должен искать понимания, которое недоступно более никому. Как иначе может устоять Его Трон?»

«Я не заслуживал этого титула. Другие знали больше».

«Твое упрямство утомительно, — сказала Хатфертити. — Почему ты не хочешь сделать приятное Фараону?»

«Я бы сделал, — ответил Мененхетет, — если бы знал как. Ведь я помню свою вторую жизнь совсем не так отчетливо, как первую. Моя первая мать видела Амона в момент моего зачатия. Но что было в сердце Нефертари? Иногда я думаю, что самую сильную страсть, на какую только способна прекрасная женщина, когда она горда и чрезвычайно избалована, она переживает в момент, когда она видит своего умирающего любовника».

Его слова, словно стрела, были посланы прямо в мою мать и в любое другое время вывели бы ее из себя, но в этот час она была начеку. Вечер пошел ей на пользу. «Какое жестокое замечание, — сказала она. — Мне кажется, Нефертари любила тебя больше, чем следовало. И дорого заплатила за это. Потерять свой пупок и старшего сына…» — Ее передернуло от неподдельного ужаса.

«Да, — сказал Мененхетет и тоже вздохнул. Я снова почувствовал, насколько он устал. — Много лет я провел в размышлениях о непостижимой для меня загадке. Кто мог бы сказать, встретившись со мной той ночью, любила ли меня Нефертари или просто заплатила слишком высокую цену за некое проклятье, наведенное Медовым-Шариком, которая, уверяю вас, из-за тех жалких мест, которые получила в День Пожалования, чувствовала себя преданной самым убийственным образом. Такие мысли приходят в голову, когда у меня бывает мало поводов для веселья. Но я также знаю и часы, когда говорю себе, что Боги достаточно хорошо позаботились о Мененхетете, позволив ему быть выношенным во чреве Царицы».

«О да, — сказала Хатфертити. — До сих пор твое истинное желание — стать Фараоном, хоть тебе это никогда и не удавалось».

Мой прадед внимательно посмотрел на нее и покачал головой. «Ты придаешь слишком большое значение тому часу, когда эта мысль представилась мне моей мечтой».

«Но ведь она принесла тебе радость, — сказал Птахнемхо-теп. — Дорогой Мененхетет, не отрицай заветной страсти своего сердца. Даже сейчас Я вижу, как огонь вспыхивает в твоих глазах, когда Хатфертити напоминает об этом желании».

«Это было бы святотатством», — ответил мой прадед, но я не знал, хватит ли у него сил спорить одновременно со своей внучкой и с Фараоном.

Все равно Хатфертити насмешливо спросила: «Святотатством? Откуда такое благочестие? Неужели вкус помета летучих мышей полностью улетучился с твоих губ?»

«С каждым мгновением, — сказал Мененхетет, — твое поведение становится все более схожим с поведением Царицы».

Однако, когда Птахнемхотеп всего лишь с удовольствием рассмеялся при этом замечании, будто намекая, что в этом нет ничего невозможного, Мененхетет, видимо, решил отступить. «Я бы попытался, — сказал он, — поведать Тебе об этих других жизнях, ибо для меня — дело чести оставаться неутомимым, служа Тебе, однако попытка пробудить такие воспоминания однажды уже оказалась изнурительной. С тем же успехом можно стараться сдвинуть камни собственной гробницы! На самом деле мои стремления гораздо скромней, чем Ты мог подумать. Оглядываться назад — это значит истощать себя, а припоминание моих прежних жизней стало для меня прямо-таки ремеслом. Я бы даже сказал, что большая часть моего четвертого существования прошла в подрывающих силы трансах».

Тут моя мать разразилась страстным и яростным смехом. «Не все это знание было добыто в мучениях!» — воскликнула она.

«Были и другие пути к моим воспоминаниям, — признал Мененхетет. — Но их более не существует».

«Да, — сказала она, — не существует».

Раздражение моего Отца росло. «Близится рассвет, — сказал Он, — и мы бодрствовали так долго, что вполне можем дождаться утра. У Меня нет Ока Маат, в котором Я мог бы омыться и приветствовать появление Ра, да и Дворец этот, боюсь, не столь величествен, как был тот, в Фивах, пока Усермаатра не перевел Свой Двор сюда. Но тем не менее у нас есть бани. Там мы смогли бы отдохнуть от приятных трудов этой ночи. Пойдем туда сейчас или подо-вдем еще немного?»

«Я бы предпочла, — сказала моя мать, — остаться в этом крытом внутреннем дворике. Мне так хорошо сидеть, когда между нами наш сын».

«Ну, что ж, — обратился Птахнемхотеп к Мененхетету, — Я снова скажу, что ценю огромное усилие твоей откровенности, и могу обещать, что от него будет зависеть многое».

«На самом деле, — спросил Мененхетет, — насколько многое?»

«О, какой стыд!» — сказала моя мать, но не вслух. Я услыхал лишь ее мысль.

«От него могло бы зависеть все, — сказал Птахнемхотеп, — если бы не оставалось одного вопроса. Когда человек, обладающий такими способностями, как у тебя, становится Визирем, тем самым он приближается к Двойной Короне настолько близко, что может захватить ее. Особенно во времена, подобные теперешним. Как Я могу быть уверен, что твое желание на самом деле состоит не в этом? Говорю тебе, что Я чувствовал бы Себя более счастливым, знай Я больше о твоей второй жизни и третьей. Ведь ты — все еще незнакомец, понимаешь?»

«Эхо того, что я говорю, — молвил Мененхетет, — начинает перевешивать все то, что я могу сказать».

«Ты старый и упрямый человек», — сказата Хатфертити.

«Более того, — сказал Птахнемхотеп, — у тебя нет выбора».

«У меня, как Ты заметил, нет выбора. Так что мне надо постараться», — сказал мой прадед, но не без чувства стыда оттого, что от его гордости отрывали кусок за куском, и, когда он начал говорить, от гнева его губы превратились в узкую полоску.

Однако, когда они посягнули на его гордость, он решил испытать их терпение. Сообщая интересные им сведения и делясь некоторыми из своих наблюдений по поводу того, что ему удалось узнать, он в то же время сумел рассказать о своей второй жизни и третьей едва ли не за то же время, что потребовалось ему для описания Тира и Нового Тира, и в каждом его замечании сквозило стремление закончить до восхода солнца.

Не могу сказать почему, но многое в этом неохотном повествовании моего прадеда вернуло меня к неприятным мыслям о Нефхепохеме, и, хотя я никогда не проводил ночи в пустыне, теперь мне казалось, что мы собрались вокруг тлеющих углей костра, а на границе окружающего нас света начинают собираться дикие звери.

«В своей второй жизни, — сказал Мененхетет, — я рос в Садах Уединенных как сын Медового-Шарика и каждую ночь спал в ее постели. Но при этом мне снилась моя настоящая мать, и во многих сновидениях я видел Ее несчастное лицо и в страхе просыпался, потому что у Нее не было носа. Месть Усермаатра была ужасна. Перед тем как отослать Нефертари, Он отсек Ей ноздри, и до конца Своих дней Она скрывала Свое лицо под накидкой и никогда больше не возвращалась в Фивы. «Аииих», — сказала Хатфертити.

«Аииих, — сказал мой прадед и почтил память Нефертари молчанием. — Поскольку мои сны были не только устрашающими, но и правдивыми, Медовый-Шарик решила рассказать мне, как я попал к ней, и я узнал об этих событиях в шестилетнем возрасте, когда очень походил на нашего дорогого Мененхетета Второго — был красивым маленьким мальчиком, гораздо умнее многих молодых людей, ибо мудрость, как и аромат благовония, возникает из своей собственной сути. И вот я понял, еще до того, как Медовый-Шарик рассказала мне об этом, что она мне не мать — по крайней мере, если судить по пуповине, ведущей от одной жизни к другой, — однако, я всегда ощущал ее плоть самой близкой к моей. Конечно, после того как мне сказали имя моей настоящей матери, я стал думать, что в глазах Богов Медовый-Шарик и Нефертари, должно быть, походили на двух Великих Сестер, подобных Исиде и Нефтиде, каждая из которых была отмечена своим ужасным шрамом».