„Взгляни, — сказал Он, — этот уступ похож на тысячи других, и все же не найдется ни одного такого же, как он. Вот посмотри, что там за углом этого валуна".
Камень был высокий, почти в Его рост, и внушительной толщины, и он почти разделял уступ надвое, однако позади него было отверстие, через которое вполне мог протиснуться человек, и, когда Он кивнул и я попытался туда заползти, ящерица скользнула вверх, цепляясь коготками за внутренние стены пещеры, а я очутился в темноте, куда проникал лишь скудный свет снаружи.
В следующее мгновение Рамсес Второй был там, рядом со мной, и мы сели в этой жаре, стараясь отдохнуть, несмотря на шорохи и писк всех существ, которых мы потревожили своим вторжением. Летучие мыши со свистом проносились рядом, словно кончики бичей, и я услышал, что издаваемые ими крики очень похожи на звук дыхания умирающего человека — этот исполненный непреодолимого страха свист. Они извергали на нас помет, однако запах в пещере навсегда изменился из-за моей близости к Фараону. В темноте я мог ощущать благородство Его Божественного Присутствия, оно было столь же велико, как и пещера, — этим я хочу сказать, что Его близость была подобна сердцу, бьющемуся в пещере, отчего мерзкая вонь помета летучих мышей становилась менее едкой в собственных запахах Фараона, от подъема преисполненных Царского пота. До сего дня, на протяжении всех моих четырех жизней, я не чувствую совершенного отвращения к запаху летучих мышей, поскольку он всегда напоминает мне о теплых благородных конечностях того молодого Рамсеса. Да.
Однако мы недолго сидели на полу пещеры, покуда Его тело, излучающее силу, не дало зрение моим глазам, и я смог лучше видеть в полумраке и понял, что эта пещера более походила на проход в толще камня, чем на покой, и Он рассмеялся над остроумием Своего плана, ибо здесь Он собирался построить гробницу из двенадцати комнат. Затем Он добавил: „— Все это будет, если Я вернусь с войн, которые грядут", — и в той пещере мы пребывали в молчании. Ящерицы все еще с шуршанием разбегались от нас, и я знал, что их Боги ужаснулись, почувствовав запах солнечного света на наших членах.
„Хетты, тот противник, с которым нам предстоит встретиться, — сказал Рамсес Второй, сидя рядом со мной на полу, — а они сражаются по трое в колеснице. Они сильны, но медлительны. Их оружие — лук и стрелы, меч и копье, и… — Он помедлил, прежде чем продолжить, — иногда они бьются топорами. Они живут в стране, где растет много деревьев, и знают, как пользоваться топором".
В этой темноте я не мог быть уверенным, что рассмотрел выражение Его лица, но я ошутил еще неведомый мне страх. Как прекрасен новый страх! Он подобен лицу, которое никогда раньше не видел. Он несет острые ощущения тем частям твоей плоти, которым ранее он был неведом. Одно дело погибнуть от меча, что тоже достаточно страшно, но теперь скорбь разлилась вдоль моей спины, по рукам и бедрам при мысли, что меня могут зарубить и топором.
„У хеттов длинные черные бороды, — сказал мой Рамсес, — и в этой растительности застревают остатки старой пищи, живут паразиты, а их волосы лежат спутанными на плечах. Они уродливее медведей и не могут жить без крови сражений. Если они поймают тебя, хуже их врага не бывает. Они пропустят сквозь твои губы кольцо, чтобы дергать твою голову, когда ты идешь, а некоторые сдирают с живых пленников кожу. Так что, из тех хеттов, которых Я пленю, Я приведу с собой сотню, и они построят Мою гробницу. — Он улыбнулся, и, хотя не высказал Свою мысль, я увидел тех хеттов — как они будут выглядеть после окончания работы, и все они были без языков. — Да, — сказал Он, — это лучше, чем использовать египтян".
Потом Он остановился и посмотрел на меня, и на Его лице была та же улыбка, что и когда Он увидел молодую крестьянку. Если бы я мог пошевелиться, Он бы, возможно, всего лишь улыбнулся. Однако я не желал, не мог, и Он встал и схватил меня за волосы, как Его Отец Сети держал головы плененных рабов, и передо мной оказался Его член. Возбудившись при виде выражения моего лица, Он извергся в мой рот. До этого момента я ни одному человеку не позволял такого. Затем, все еще удерживая меня за волосы, Он бросил меня на колени, обхватил поперек и, без малейшего колебания, вонзился в самую мою середину, разрывая неизвестно что, но я услышал лязг в голове, подобный тому, что издает огромная дверь храма, когда она распахивается от удара бревна, которое бегом несут десять здоровых мужчин. Именно с силой десятерых сильных мужчин пронзил Он меня до кишок, и я лежал лицом вниз на каменистой земле пещеры, а над моей головой кричали летучие мыши. Я услышал, как Усермаатра вскричал: „Твой зад, маленький Мени, — хотя я был почти одного с Ним роста и весил, наверное, не меньше, — твой зад, маленький Мени, принадлежит Мне, и Я даю тебе миллион лет и вечность, твой зад, маленький Мени, сладок", — после чего Он извергся с такой силой, что что-то в самом сокровенном во мне распахнулось, и остатки моей гордости улетучились. Я уже не принадлежат себе, а был Его, и любил Его, и знал, что умру за Него, но я также знал, что никогда не прощу Ему, ни когда буду есть, ни когда буду пить, ни когда буду испражняться. Одна мысль, как стрела, пронеслась в моем сознании. И была она о том, что я должен отомстить Ему за себя.
„Мы никогда не погибнем в сражении, — сказал Он. — Теперь мы — зверь, передвигающийся на своих четырех лапах". И Он последний раз поцеловал меня и вздохнул, словно съел все, что было на пиру. Но я ощутил во рту вкус Великой Зелени, и кровь моего нутра продолжала стучать в мое сердце.
Цепляясь за камни, мы спустились вниз и пошли обратно в лунном свете, наблюдая, как облака проходят над звездами. Мне были слышны их голоса. Можно услышать голос облака, если ты исполнен молчания тихой ночью, хотя этот шепот близок к самому тихому звуку из них всех. На рассвете, когда мы подъехали на нашей колеснице к Лодке на берегу реки, мы остановились, чтобы проследить полет сокола, и я знал, что птица Хора более всех сродни солнцу, поскольку зрит первые лучи восхода на востоке, тогда как мы — на западе — все еще пребываем во мраке».
ПЯТЬ
Мененхетет прекрасно представлял себе наши чувства. Его губы скривились в едва заметной улыбке, когда Птахнемхотеп отвел взгляд. Однажды я видел лицо вора как раз перед тем, как ему отрубили руку на городской площади, — сгорая от любопытства, Эясеяб помчалась к месту происшествия. Вор улыбнулся, и его черты приняли то особое выражение, которое появляется на лицах, когда нас застают за обыденным делом.
Улыбка исчезла с его лица, когда топор опустился. Я много раз с криком просыпался по ночам от воспоминания о том выражении изумления, что появилось в его глазах. Вор выглядел так, как будто принимал свою смерть.
Теперь я увидел то же самое выражение на лице своего прадеда и знал, что он все еще живет в пыли пещеры гробницы Усермаатра. Тем не менее он пожал плечами. Он выглядел как ослик, напрягающий свои силы под мешками с зерном, которые возит ежедневно всю свою жизнь.
«Я знал, — сказал он после недолгого молчания, — что никогда не забуду того, что произошло. И я не забыл. Но я ни разу, вплоть до сегодняшнего вечера, не говорил об этом. Теперь я буду говорить об этом снова. Ибо я никогда не знал большего бесчестья, чем в те дни, что последовали за этим. И, мучаясь от стыда, больше всего я стыдился радости, которую доставляли мне эти воспоминания. Мои внутренности ощущали присутствующую на них позолоту. В моей груди горел божественный свет. В меня входил Бог. Я отличался от всех остальных мужчин, хотя больше я чувствовал себя женщиной».
Так оно и было. Он продолжал говорить, и его слова сняли тяжесть печали с моих родителей, а также и Рамсеса Девятого. Они чувствовали себя неловко, и я понимал их стыд — это неприятное ощущение напомнило мне неловкость, которую я испытывал, когда был еще слишком мал, чтобы сдерживать себя в постели, и мог запачкать простыни. Однако я также чувствовал их уважение к Мененхетету, и сейчас оно было иным, не лишенным благоговейного страха. Ибо теперь он не был одинок пред нами. С ним мы ощущали присутствие Другого.
