Наши мысли тоже остановились, а затем неверным шагом двинулись вперед и вновь вошли в наши головы. Ибо, взглянув на лица моей матери и моего Отца, я понял, что они увидели то же, что увидел я: как Хатфертити и Нефхепохем занимаются любовью именно таким способом. Было ли это расплатой за проклятье моего первого отца? Я знал, что Мененхетет при всей своей мудрости подошел вплотную к тому, чтобы сказать то, чего никак нельзя было говорить — насколько близки были моя мать и мой первый отец! Я знал, что моя мать бросила на Мененхетета долгий взгляд, не лишенный враждебности, чтобы дать ему понять, насколько глубоко она уязвлена его последними предательскими словами.

Однако Птахнемхотеп, словно отступив дальше на берег от волны, поднятой проходившей баржей, сказал лишь: «Пожалуйста, продолжай».

Мененхетет перевел дыхание и продолжил: «Но теперь я слушал только его голос так, будто мои мысли уже не были уверены, что им хочется заглядывать в его мысли. «Да, — сказал он, — мы закончили, и Она недолго оставалась, прежде чем уйти. Она отвергла любые мои предложения сопровождать Ее, сказав даже, что я не должен следовать за Ней. И, правду сказать, от каждого из нас так ра-Зило другим, что сердце просто рыдало, прося одиночества. Так что я не оплакивал Ее уход, а выйдя из хижины, чувствовал себя так странно, что не хотел возвращаться к воротам Дворца, но вместо этого отправился бродить по городу, слоняясь по его переполнен-яым народом улицам, словно в лесной чаще. Я продолжал вдыхать Яве, что еще оставалось от Нее на мне, покуда мало что можно было уже различить. Она действительно ушла, и я скучал по Ней, даже с вожделением вспоминал наш общий запах, похожий на запах берлога того зверя, которым некоторое время мы оба были, да, я пребывал в столь ни с чем не сравнимом состоянии (ибо я снова ощущал близость смерти каждый раз, когда пускал в ход локти, чтобы продраться сквозь толпу), что подобная опасность ласкала мой нос и заставляла чувствовать в груди сладкий страх, как той ночью в Тире, когда я переступил из своего окна в постель тайной блудницы Царя Кадеша. И теперь я не хотел, чтобы эта ночь и то соблазнительное присутствие, что все еще жило в моих ноздрях, покинули меня, и поэтому я скорбел о жестокости своего обращения с Нефертари. Ибо я снова любил Ее, любил всю чувственность и хрупкость Ее очарования в тот день, когда я впервые явился к Ней на службу, и Она приветствовала меня со спокойным, но великолепным расположением Царицы, тосковал по Ней еще более страстно после сегодняшнего дня, словно Сет и Геб, как и все восемь Богов болотной слизи, соединяли нас вместе, чтобы я вновь познал Ее с еще большей силой, и я вновь ощутил слияние Ее желания с моим.

По правде сказать, без Нее я словно обезумел. Костры на каждом углу и запахи жарящегося на огне мяса разбудили во мне воспоминания о вкусе человеческой плоти. Казалось, я вернулся почти на тридцать лет назад, потому что в моей памяти всплыло лицо одного из наших нубийских солдат, сказавшего ночью у Кадеша: „Мясо мужчины дает сердцу силу для сражения. Хорошо есть мясо, которое говорило с нами". И теперь, будто не прошло ни одного года из тех тридцати лет, я кивнул в знак согласия с ним, но на самом деле я готов был согласиться со смертью, более черной и сильной, чем любой нубиец, и я подумал, что она должна походить на ворота в большой город. После смерти не нужно путешествовать вверх по Нилу, ища каверны, которые приведут тебя в Страну Мертвых. Напротив, следует твердо пройти ворота при звуках труб и грохоте барабанов. Смерть должна походить на улицы наших базаров. Я видел первые часы смерти во многих снах, когда бродил по базарным улицам своих сновидений. Да, я видел ее в тех закоулках в свете огней на лицах разносчиков, продающих мясо. Торговцы трясли перед моим лицом безделушками, а шлюхи беспрестанно нашептывали что-то мне на ухо.

Остаток ночи я провел обходя веселые дома. Если на моем члене и осталось пятнышко мерзейших отбросов самого низменного из Ка моей Великой Царицы, то будьте уверены, что меня теперь воспламеняли все силы барана и быка, и никогда, с тех пор как я стал Первым Колесничим, я с такой силой не ощущал себя молодым воином. Видимо, нос Лодки Амона был причален у меня между ног, ибо в ту ночь в домах шлюх я был подобен моему Фараону и вернулся во Дворец лишь под утро, чтобы уснуть в Паре Дуата — так мы называли наши дворцовые бани! Тысяча вшей, заполонивших мое тело той ночью — а чего вы хотите от грязных хижин, толп всякого сброда и простыней тех девок, — вскоре бежали от окутавших меня испарений. Я вернулся в свои покои, чистый и пьяный, чтобы наконец заснуть».

Тут моя мать крайне самоуверенно прервала его. «Я могу вынести любое предлагаемое тобой описание, — сказала она, — поскольку любящая женщина готова отдать себя без остатка. И не заблуждайся, Нефертари, независимо от того, как бы Она могла презирать это чувство, испытывала к тебе совершенно неодолимое влечение. Но мне невыносима мысль о той хижине, что Она избрала. — Здесь моя мать начала дрожать. — Чтобы лечь в такую грязную постель! Что могла бы Она сказать волосам на Своей собственной голове?»

Ответил Ей, однако, не Мененхетет, а Птахнемхотеп. Обнимая ее за плечи, будто она уже была Его Супругой, Он сказал: «В те пять дней простые люди в предусмотренных случаях заходили во Двор Великих либо смешивались со знатью в толпах, собиравшихся на берегу реки. Раз Празднество Празднеств должно было наделить Фараона новой силой, то не только Боги, но и звери, и люди Египта, растения, изделия ремесленников должны были пройти перед Ним, и даже насекомые. Верно ли это, Мененхетет?»

«Верно. В обычный день человек не чувствовал себя вельможей, если хоть одна вошь угнездилась в его доме, и, разумеется, не было места чище Дворца. Даже там, где жили наши слуги, были диваны, на которые могла присесть Принцесса. Однако во время Празднества все было по-другому. Говорю тебе, Хатфертити, что ты никогда не знала Божественного Торжества и потому не можешь этого понять. В те несколько дней считалось признаком добродетели, пусть всего лишь на час, оказаться зараженным чуждыми тебе созданиями. Это показывало, что ты глубоко проникся суждениями Маат и общаешься с народом. По случаю такого великого события даже ты с гордостью переносила бы присутствие паразитов».

«Никогда, — сказала моя мать и взяла Фараона за руку. — Никогда — уверяю тебя. Я не смогу лечь, даже с дорогим мне возлюбленным, в постель с паразитами».

«Нам осталось подождать всего двадцать три года, и мы узнаем, изменилась ли ты», — рассмеялся мой Отец, но она передернула плечами: «Никогда. Странно, пока ты не рассказал нам об этом, я думала, что Нефертари во многом похожа на меня».

«И похожа, и непохожа, — сказал Мененхетет. — В конце концов, это и отличает Царицу — способность быть выше Самой Себя». Когда моя мать бросила на него гневный взгляд, чего раньше на моей памяти не бывало, — он выдержал ее взгляд, и после затянувшегося молчания он заговорил первым:

«К тому времени, как я проснулся, мы уже давно вступили в утро последнего дня Торжества. Я чувствовал слабость из-за выпитого, излишеств, горячих ванн и недосыпа, но был трезв и потому ощущал себя отделенным от остальных, начавших напиваться снова. Подобно прибою Великой Зелени, воздух этого последнего утра, казалось, был напоен волнением, и даже жрецы ходили одурманенные. Во Дворе Великих все перемешались, а из города доносились звуки праздника вместе с известиями о драках во многих кварталах. Этим утром на Своей колеснице во главе Своих лучших воинов, а также первых отрядов Своего войска в Фивы вернулся Аменхерхепишеф, неся весть о еще одной успешной осаде, предпринятой против ливийцев, — пали стены еще одного города! — и народ принимал Его как Фараона. Так говорили мне со всех сторон, и Его людей можно было видеть входящими во Двор Великих, а некоторые даже молились перед храмами Богов своих номов, или перед сирийскими алтарями, или нубийскими хижинами, внутри которых пребывала невесть какая дрянь. Самые грязные головорезы из Его Войска молились больше всех, а Его Стража повсюду попадалась на глаза с женщинами — не хотел бы я в то утро быть богатым торговцем, имевшим красивую жену.