На следующее утро, когда я проснулся, уже рассвело, и сквозь редеющие деревья я смог увидеть на вытянувшейся равнине сирийские поля. Далеко впереди, на расстоянии перехода, который занял бы половину дня, должен был располагаться Кадеш, и мне показалось, что я вижу отблески солнца на колесницах — сотнях, а быть может, и тысячах колесниц где-то к северу за городом.

Подо мной меньше чем в часе езды по прямой вниз с последних из этих холмов я мог видеть передовые отряды моих египетских армий. Почетная Стража Усермаатра-Сетепенра расположилась у брода через реку. Глядя на них, я знал — и сейчас отчетливо вспоминаю это чувство, — что за ними также наблюдают и чужие глаза. Из леса позади меня, словно камень, упавший одновременно с мелькнувшей у меня мыслью, донесся топот копыт — чей-то конь помчался прочь, унося донесение Царю Кадеша; да, то было взметнувшееся эхо быстрых конских копыт».

«Поля были пусты, и, когда легким галопом я выехал на последний длинный и пологий склон на пути к реке, наверняка меня можно было заметить с большого расстояния. Находившиеся ближе всего ко мне воины-ливийцы, охранявшие внешние позиции войска моего Фараона, немедленно связали меня, как принято у нас в Египте. Позволю себе отметить, какой отменный это способ.

Сидеть на земле с запястьями, привязанными к шее, — жестокое испытание. Я думал, что рука, которой я держал меч, выскочит из плеча. Однако, когда я спускался с гребня, меня узнал один колесничий, он примчался на помощь и вскоре освободил меня.

Однако мое молниеносное пленение было верным знаком того, что передовые отряды охвачены страхом. От своего колесничего я узнал, что лагерь, разбитый здесь, близ Шабтуна, у брода через Оронт, этим утром не будет свернут. Так что войска смогут привести в порядок снаряжение и дать отдых ногам. Командиры, однако, были неспокойны. Мне сказали, что Усермаатра-Сетепенра пребывает в сильном гневе. Его разведчики до сих пор не собрали никаких сведений о нашем противнике, а все действия войск отнимают слишком много времени. Передовые части уже должны были быть здесь, у Шабтуна, но на подходе было лишь Войско Амона. Войско Ра опаздывало на половину утра, задержавшись на переправах через Оронт. Тропа была слишком узкой для быстрого проезда повозок. Войска Птаха и Сета находились в самом начале ущелья, отстав на целый день. Я отчетливо представил себе, как они застряли посреди узкого прохода, и мог даже слышать ругань возниц и ржанье испуганных лошадей.

Хуже того, объяснил мой друг, никто не знает, что нас ждет у Кадеша. Прошлой ночью Усермаатра-Сетепенра сказал Своим военачальникам: „Повелитель хеттов недостоин быть Царем". Наш Рамсес в ярости. Его сводит с ума мысль, что Он вынужден двигаться к Кадешу, не зная, будет ли это сражение или осада.

Я пытался оценить важность привезенных мною донесений. Захочет ли Он меня выслушать? Однако мне не пришлось предстать перед Фараоном так скоро, как я полагал. Десяток других военачальников ожидали своей очереди поговорить с Ним, и я принялся бродить по лагерю, исполненный весьма необычной неуверенности, ощущая пустоту в теле, словно мой живот умер.

Тогда мы все еще устраивали лагерь тем же способом, что и во времена Тутмоса Великого. Поэтому тем утром палатка Царя была возведена посреди палаток Его военачальников, а по всем четырем сторонам от них расположились царские колесницы. Получившийся квадрат был окружен скотом и запасами продовольствия, на внешних же его сторонах размещалась пехота, высокие щиты которой были врыты в гребень земляной насыпи, возведенной прошлой ночью. Таким образом получилось подобие крепости с четырьмя стенами из щитов; даже входить надо было через ворота, хотя это не были настоящие ворота, а просто дорога, которую с каждой стороны проема охранял отряд пехоты. Внутри можно было пройтись и навестить друзей. Если бы не мои сведения, приятно было бы вновь почувствовать себя воином. В обычные дни мало что доставляло мне такое удовольствие, как пребывание внутри лагеря, даже при том что многие там не занимались ничем, разве что храпели или точили острие кинжала на протяжении целого часа, а потом еще одного.

В тот день, все-таки ожидая, что поход наших войск, возможно, перейдет в сражение — разве бывает армейская жизнь без слухов? — многие нубийцы надели шлемы и не хотели их снимать. Эти черные, некоторые — в леопардовых шкурах, другие — в длинных белых юбках и оранжевых перевязях через правое плечо, представляли собой красивое зрелище. Черные любят, чтобы на них смотрели, и я наблюдал за пятерыми из них, спорящими в одном месте, и десятком других, сидевших в другом так тихо, что их неподвижность обращала на себя большее внимание, чем шум, — чудные воины, относительно которых мы, колесничие, не смогли прийти к одному мнению: некоторые говорили, что нубийцы докажут свою храбрость в сражении, другие — что нет. Я знал, что они сильные, но думал, что они, как лошади, храбры, покуда не испугаются, и очень любят головные украшения. Свои кожаные шлемы, словно головы лошадей, нубийцы украшали по крайней мере одним желтым пером. Как они отличались от сирийцев, часто бривших головы, не носивших шлемов, но обычно отпускавших большие черные бороды.

Приблизительно к тому времени, как я понял, что мой Царь примет меня, возможно, уже после полудня, всякое беспокойство у меня исчезло, и я растянулся на солнце с другими колесничими и стал рассказывать им о своих приключениях, приберегая лучшее для себя; потом я ходил взад-вперед по внутреннему и внешнему квадратам; благость Ра согревала мою плоть, так что в конце концов на мне не осталось ничего, кроме сандалий и набедренной повязки, и, как половина воинов, я сидел развалясь на земле, и день исполнился лени. Я ненадолго задержался у мастерской Царского Плотника, чтобы рассказать ему о потере своей колесницы, но он был слишком занят, чтобы беспокоиться об этом, так как трудился над сборкой колесницы из двух разломанных колымаг и пообещал мне нечто еще лучшее, поскольку его мастера могли собрать шесть готовых для битвы колесниц из семи полуразвалившихся. Он говорил со мной, стоя посреди мастерской, где в одну кучу были свалены колеса, в другую — спицы от колес, а на земле вокруг него возвышались груды сломанных частей. Не знаю, как он там вообще мог двигаться.

Затем я понаблюдал за пехотинцами, носившими воду от брода в большой кожаный мешок, висевший в центре лагеря на трех шестах, и за лошадьми, которых вели к кузнецу. Я смотрел, как другие пьют вино; некоторые из них боролись, а двое вели пару коров к полевой кухне. Я вдыхал запах дневного пота и жареного мяса. Двое колесничих, пивших вино, принялись сражаться на кинжалах. Они проделывали это много раз и поэтому знали, как бросаться друг на друга, а затем внезапно останавливаться. Шардан, обливавшийся потом в своей красно-синей шерстяной накидке, бил осла, запустившего нос в мешок с провизией. Еда так воодушевила животное, что его член поднялся. Шардан продолжал его бить, а осел шарахаться от него, но возбуждение его не оставляло, и он не вынимал головы из мешка — во всяком случае, покуда я за ним наблюдал. Рядом с ним, возбужденный происходящим, катался в пыли другой осел.

Большинство людей спало. День исполнился еще большей лени, и я мог ощущать всю усталость от многодневного пути, который привел войска в такую даль, а затем, почувствовав и свою собственную усталость, вернулся в палатку, которую делил с другими колесничими, и заснул на подстилке, но был тут же разбужен известием, что Царь примет меня сейчас. В замешательстве, все еще пребывая в сновидениях о лесах и грабителях, я встал, плеснул в лицо воды из кувшина и пошел к Царской палатке. Мне снились хетты, и я видел дорогу, в которую они врыли заостренные колья, и на них умирали египетские воины. В тех снах тела медленно скользили вниз по этим кольям. Мои внутренности похолодели. Я глотнул вина, и от него меня бросило в пот. Имея вид человека, нутро которого принадлежит, должно быть, кому-то другому, я вошел в огромную палатку Рамсеса Второго.