И вот следующей ночью Мененхетету пришлось держать руку Усермаатра в Доме Хекет, когда Фараон Двух Земель лежал на Своей спине, распростертый, как долина перед разливом реки, а маленькие царицы любили Его. Херуит и Хатиби — пальцы Его ног, а Амаит и Таит — Его грудь. Река начинала подниматься, и Его соски следовало ласкать, покуда они не нальются, как у Хапи, Бога Нила, имевшего женские груди. Язык Анхер, названной в честь духа соразмерности, медленными кругами скользил по изгибам Его живота, и Мененхетет, державший Его за руку, мог чувствовать, как Его пупок вздрагивает, подобно уху, а Хекет лизала Его меч, и губы ее были словно палатки из розовых лепестков на Полях Тростника, поскольку красота ее рта была равна уродству ее лица. Склонившиеся у Его головы Джесерет, Возвышенная, и Тантануит целовали Его, когда Он поворачивал Свое лицо то к одной, то к другой, и все эти восемь маленьких цариц были так преданы Его телу, словно молились рядом с Ним в храме, и их языки двигались согласно. В свете фитиля, горевшего в плошке с маслом, их глаза были наполнены золотом, словно глаза льва, а их тела светились.

И все же Мененхетет ощущал и Его горечь. Черным, как грязь на дне Нила, был лежавший глубоко мрак, и он шевелился в недрах Его тела, подобно чудовищу в невидимых пластах речного ила. Старые застоявшиеся запахи самого ужасного страха проникли в ноздри Мененхетета от камней, повернутых лицевой стороной к стене. К похоти Усермаатра, мощной, словно биение сердца жеребца, примешивалась ужасная тяжесть в Его животе от движения этих потревоженных камней, и сквозь многие годы в Его сознание пришла мысль. Ясно, словно голосом, который Мененхетет смог бы услышать, Усермаатра сказал Себе: «В давние дни, когда Я любил Нефертари, Я чувствовал, как внутри Меня поворачивается Мое Царство».

Пальцы Мененхетета уловили пришедшее к нему, вдоль по руке Усермаатра и сквозь все Его тело до самого меча, ощущение, и Мененхетет почувствовал, как Усермаатра вошел в Нефертари, как тогда, когда она была такой же юной, как Маатхорнефрура, так же, как тогда, Усермаатра познал Нефертари благодаря губам Хекет, услаждавшим Его меч. Так Мененхетет мог пребывать во чреве юной Нефертари, и чувство это было таким же нежным и царственным, как вечер в последних розовых лучах солнца. Мененхетет не смог сдержаться, его чресла изверглись, и он стал мокрым, подобно рабу в поле, застигнутому Надсмотрщиком за мелким воровством.

Усермаатра стряхнул с Себя поцелуи Своих маленьких цариц и спросил: «Какое великолепие заставило тебя извергнуться?»

«Я не знаю, мой Повелитель».

Камни предков Усермаатра размалывали Его внутренности, причиняя Ему страдания, подобные мукам роженицы, но Мененхетет извергся и больше не ощущал боли своего Царя. Вместо этого он остался наедине со своими несчастными мокрыми бедрами. Однако, даже закрыв глаза, он мог видеть, как на этой неделе были снесены большие каменные двери Храма Сети, в его ушах стоял звон молотов, сбивающих надписи.

Таким путем Надзиратель за Уединенными вернулся в мрачные мысли Своего Фараона, и благодаря Хекет Мененхетет еще раз ощутил, как близко была Царица Нефертари, однако в Ней пребывал Амон, и в маленькой роще между Ее бедер меч Сокрытого был подобен сияющей радуге. Мрак, что, словно грязь, лежал на сердце Усермаатра, носил имя Аменхерхепишеф, ибо этот Принц был сыном Амона. Именно Амон занял место Усермаатра между бедер Нефертари.

Кровь помчалась по жилам Усермаатра, исполненная отчаяния зайца, попавшегося в челюсти льва. Член Усермаатра во рту Хекет обмяк, ибо радуга, которой был Амон, прошептала юной Нефертари: «Ты родишь Принца, Который убьет Своего Отца». Нефертари застонала от великой боли и большой радости, а Амон извергся обильно и в блеске, тогда как Усермаатра ничего не излил в рот Хекет. Скорбь, пребывающая в самых черных пещерах Секера, лежала у Него на сердце. Он увидел сына, который желал убить Его.

«Я отрежу нос всякому, кто будет плести заговоры против Меня», — сказал Усермаатра восьми маленьким царицам, и в Его глазах сверкнула такая ярость, что в тот вечер не осталось ни малейшей надежды на веселье. Он снова лег на спину, погруженный в Свои мрачные мысли, и держал Мененхетета за руку, пока маленькие царицы хлопотали над Ним, а Хекет теперь стала около Него, пытаясь призвать Богов, Которых Он желал иметь рядом.

«О, Великий Фараон, — произнесла Хекет, — Царь Тростника и Пчелы, Повелитель Двух Земель, Принимающий в Своем Доме Тота, Избранник Птаха, Сын Ра, мы умастим Твое тело». Хекет наложила масло, освященное в Главном Храме Амона, между пальцами Его ног, а другие маленькие царицы — на отверстия Его тела и на мышцы Его груди, подобные волнам Великой Зелени. Однако отчаяние Сесуси было глубоким.

«О, Золотой Сокол, — сказала Хекет, — Ты, Который есть Хор, Сын Осириса, Ты объединяешь небо и землю Своими крыльями. Ты говоришь с Ра в небе и с Гебом на полях. Ты есть Хор, Который живет в теле Великого Усермаатра». Хекет положила свое лицо на пах Сесуси, но Царь не пошевельнулся. Он лежал, словно в Своей гробнице.

«О, Царь Верхнего и Нижнего Египта, — продолжала Хекет, — Властитель Двух Богов, Хора и Сета, речь Твоя подобна пламени…»

«Я не знаю огня, — сказал Усермаатра. — Я холоден. Амон сокрыл Себя».

«Амон сокрыл Себя от людского предательства. Но никто не может уничтожать Его, — сказала Хекет. — Ибо Он создал небо и землю, и Он рассеял тьму по воде. Амон сотворил день со светом и не знал страха. Амон создал дыхание жизни для Твоих ноздрей».

«Для Моих ноздрей», — сказал Усермаатра.

«Амон, — продолжала Хекет, — создал плоды и травы, и дичь, и рыбу для Твоих подданных. Он поразит Своих врагов так же, как поверг всех, кто осмелился поносить Его. Но когда плачут Его дети, Он слышит их. О, Ты, Чья речь подобна пламени, Ты есть Сын Амона». Хекет взяла в рот все, что пребывало в паху Усермаатра, и Царь издал громкий стон, но ничто не шевельнулось в Нем.

Затем Мененхетет, державший пальцы Усермаатра, ощутил новый страх. Ибо его Фараон услышал семь звуков так же отчетливо, словно присутствовал предыдущей ночью при Казни-Кабана, и эти семь звуков разом обрушились на Него в тот момент, когда Усермаатра вновь ощутил, как суп пролился на Его грудь. Ярость воспламенила Его сердце, и у Него внутри поднялся пар от такого жара. «Я должен собрать Свои силы, — произнес Он вслух, — чтобы суметь усмирить разлив». Зачем же еще Он лежал на Своей спине, как не затем, чтобы направить Свои мысли ко всем мыслям в Его Царстве, которые смогут усмирить разлив? В этом году вода не должна была подняться слишком высоко. И все же Он не мог успокоить Свои мысли. Он был исполнен ярости и чувствовал усталость. Он тяжело вздохнул. Никакая ласка не могла освободить Его от тяжкой тоски, сжимавшей Его грудь. «Никогда не пытайся отравить Фараона, кроме как во время разлива», — пробормотал Он, и страх перед Аменхерхепишефом вернулся, как зловонный дым. Усермаатра сел, чтобы посмотреть на каждую из маленьких цариц, стоявших перед Ним. Он взглянул на Херуит и Хатиби, Амаит и Таит, Анхер и Хекет, Джесерет и Тантануит, и Он подумал о других маленьких царицах, которые отсутствовали: о Меретсегер и Мерит с Севера, об Ахури, которая так искусно заглатывала меч, и о Маатхерут — равной Хекет в таких обязанностях. Его пальцы жестоко сжали руку Мененхетета, как только в Своем сознании Он увидел лицо Медового-Шарика. Но Его мысли перенеслись на Оазис и Тбуибуи, и Пуанет, на Белку и Зайчика, и Кремовую, и многих других. Подобно цветам, качавшимся перед Ним на краю пруда, где в сумерках плавала Кадима, маленькие царицы предстали одна за другой пред мысленным взором Усермаатра, и Он подумал — которая из них наслала исполненные злобы слова?

Он остановил взгляд на безобразном лице Хекет и сказал: «Ты из Сирии. Поэтому ты должна знать молитву Моей молодой Царицы Маатхорнефруры. Скажи это хеттское заклинание против демонов, которые более многочисленны, чем пылинки».