Однако, мы так пристально смотрели в глаза друг друга, что сила наших взглядов позволила мне впервые войти в Ее мысли, и, пока мы не отвели глаза, я взял Ее руку — осмелился и взял Ее руку, — и через Ее пальцы (точно так же, как с Усермаатра) я вошел в Ее сердце. Там пребывали мысли далеко не суетные. Она думала о той ночи, когда Амон пришел к Ее ложу, и Она зачала Аменхерхепишегфа. Да, ревность Усермаатра имела прочные основания. От прикосновения Ее ладони к моей то же чувство проснулось и во мне. Ибо я увидал Ее на коленях у Бога, и никто не обладал силой Сокрытого. В этой скачке Ее мысли застучали в моей голове подобно топоту лошадиных копыт, явственно ощутимых тяжелых ударов, которыми приходилось расплачиваться за дерзость прикосновения к Ее пальцам, но затем Она вновь успокоилась и с недоброй улыбкой прошептала мне на ухо: „Это правда, что Маатхерут не может выпустить тебя из своих объятий?"

Теперь я уже не знал, могла ли Она слышать мои мысли, или улавливать одинокие желания Медового-Шарика, или из-за евнухов, свободно, как птицы, путешествовавших от кухонных плит одного дворца к воротам другого, все это дошло до Нефертари в виде слухов. Как же забилось мое сердце от мысли, что и мое имя попало теперь в сплетни.

Я не ответил. Я подумал, что если притворюсь не понявшим вопрос, то Царица сочтет ниже Своего достоинства повторить его. Я еще не представлял себе, настолько изысканным было Ее умение вести Себя, что желания Нефертари так же схожи с рычанием льва, как желания Самого Усермаатра. „Ну же, — сказала Она, — это правда? Так говорила Маатхерут". Теперь мне пришлось гадать, настолько ли близка Маатхерут с Царицей, что общается с Ней через доверенных друзей?

Я мог бы отделаться дурацкой улыбкой или многозначительным взглядом, но какая-то сила, идущая из сердца, некогда говорившая во мне, как в храбром человеке, вновь обратила мои глаза к зеркалу, я протянул руку и повернул рукоятку так, что теперь мы вновь могли говорить глазами моего Ка, глядевшими в глаза Ее Ка, и сказал: „Если бы не очарование, окружающее Ваше Величество, я бы часто думал о Маатхерут". В тот же момент я понял, что истинное желание отомстить похоже на змею. Если ее хвост покоился в ямах моего сна, то голова ее говорила в глазах моей Царицы. Мы оба ощущали дыхание Маатхерут, будто она не столько благословляла нас, сколько давала силы, чтобы использовать ее проклятье. Нефертари и я все еще смотрели друг другу в глаза в зеркале, но теперь оно могло бы быть и высоким берегом реки, мимо излучины которого несутся мощные воды разлива. Мы глядели друг на друга со всем тем изумлением, с каким случается разглядывать незнакомца на базаре — да, Своим чувственным телом и ладностью бедер, таких похожих на мои, эта женщина влекла меня к Себе, а также и Своим возрастом — мы с Ней были одногодками, и Ее мудрость была равной моей. Она — незнакомка, которая могла бы быть мне парой. Так я увидел Ее, и знал, что и Она увидела меня. Она как женщина, а не Богиня, и я — как мужчина, а не слуга. Я дивился тому, как это мы встретились, столь равные во всем, и так хорошо подошли друг другу. Мы обменялись ласковыми улыбками. Увы. Этот Ка был лишь одним из Ее Четырнадцати.

И все же мы чувствовали нежность друг к другу, как только что обретенные друзья, и Она вновь взяла меня за руку и принялась объяснять мне, поскольку теперь мы стали близки, то, что раньше я никогда не понимал. И многое из того, что было непостижимо для меня в Садах Уединенных, теперь встало на свое место, и из Ее слов я узнал много нового о своем Фараоне. Я понял, почему Он вернулся из Кадеша другим человеком. Ибо Она рассказала мне, как в день великой битвы, когда хетты прорвались, Усермаатра молился в Своей Палатке, и Он просил Амона дать Ему силы встретить врага, и Сокрытый ответил, что Его желание будет удовлетворено. „Ты не просишь у Меня долгой жизни, — такими были слова Амона, — и потому Ты обретешь большую силу".

„С того дня, — сказала Неазертари, — Он прожил двадцать девять лет, но Он все еще ожидает того часа, когда Амон придет за Ним.

Вот почему теперь Он с хеттской женщиной, — сказала Нефертари. — Он надеется, что Амон не осмелится вступить в войну с Богами хеттов. — Я увидел гнев в Ее глазах. — Он чувствует великий страх, когда спит с хеттской Принцессой и пытается стать близким Ее Богам. Ибо Он все еще желает Меня. — Ее голос был глубок, как ночь, и исполнен тяжести камня, который Она желала бы положить на Его гробницу. — Я презираю Сесуси, — сказала Она, — за Его страх"».

«Иногда, просыпаясь посреди ночи один в своей постели в Доме Помощника Правой Руки, я чувствовал рядом с собой Медовый-Шарик. Не было ни одной летучей мыши, влетевшей в мое окно, ни одной птицы, нарушившей тишину ночи, которые не могли бы быть гостями из ее сада, и я чувствовал, как Боги пробуждаются, словно прибывающая вода разлива. Подобно тому как деревням предстояло вскоре превратиться в острова, так и то, что готовит мне судьба, должно было всплыть на поверхность высоких вод. Я знал, что должен хватать, что бы ни было мне предложено.

Я говорю это, поскольку следующее подношение было нечистым, и мне было тошно от такого колдовства. Однако ничто из плывшего мне в руки не могло лучше послужить Нефертари. Однажды, смешивая помет своей кошки с пеплом растений и кровью из своей руки, Медовый-Шарик сказала, словно обращаясь к самой себе: „Больше всего мне нужны отправления Сесуси", и я почувствовал такое сильное отвращение, что пища из моего желудка чуть не изверглась в ее магическую смесь. Но я никогда не забывал ее слов. Ибо я понимал, что они справедливы. Я много размышлял над природой человеческих отбросов, когда жил в Садах Уединенных, — да и как я мог не думать об этом? Иногда они оказывались так же близки ко мне, как земля к моим ногам. Я даже предположил, что испражнения представляют собой суть всех вещей, и именно по этой причине они оставляют нас из центра тела — результат истинной договоренности между Сетом и Гебом! Конечно, я пришел к печальному заключению, что испражнения — столь же неотъемлемая часть магии, как кровь или огонь, они — волшебный напиток вечной молодости умирающих Богов и разлагающихся духов, отчаянно желающих вновь обрести покидающую их жизнь. Однако, когда я думал обо всех превращениях, способность к которым пребывает в навозе (поскольку из него произрастает не только хороший урожай, но нельзя также забывать пожирающих его собак и кишащих на нем мух), я стал размышлять обо всех тех Богах, мелких и жестоких, как сама чума, которые обитают рядом с такими великими переменами. „Какие опасности таят в себе эти испражнения, — сказал я себе, и мне в голову пришла одна ужасная мысль, хотя объяснить ее я не мог. — Владеть отправлениями другого человека должно быть равносильно обладанию большим количеством золота или богатством".

Не по этой ли причине все, кто посещал Двор, имели обыкновение надевать на себя все золотые украшения, которые имели? Я все еще помню, как на Большой Площади между Широким Дворцом и Маленьким Дворцом золото блистало на их телах, как солнечный свет на поверхности Озера Маат. У его берега располагался внутренний двор под золотой крышей, обнесенный стенами из прекрасного белого камня, и в этом прохладном месте все обычно собирались — знатные люди и богатые торговцы из Фив, и каждый человек, занимавший достаточно высокое положение, приплывший вверх по реке от Дельты или спустившийся из номов Верхнего Египта. Они собирались там, подобно скоту, приходящему к реке на водопой, и это должно было посодействовать моему подношению.

Для входа в Широкий Дворец требовался папирус от Управления Ворот, а Маленький Дворец был закрыт для всех, кроме приближенных слуг Усермаатра. Поэтому в этом крытом дворе у Озера Маат между двумя Дворцами богатые люди Египта ждали, когда Усермаатра проследует по Своему пути от одного Дворца к другому. Его всегда несли, и носильщиками были восемь посетителей — восемь избранных из ста и более, ожидавших объявления от дверей одного из Дворцов о том, что Добрый и Великий Бог собирается появиться. Тотчас же, подобно первому мусору в поднимающейся воде, посетители превращались в беспорядочную толпу дерущихся за право нести Усермаатра в Золотом Чреве (так мы называли Его паланкин), ведь это был единственный случай, когда эти люди могли прислуживать Ему. Во время всех остальных возможных Его перемещений — из Дворца в Храм, или на улицы Фив, или к Причалу Царской Лодки — Его сопровождали начальники Его Охраны, за каждым из которых было закреплено место у паланкина, собственно, для каждого из них существовало определенное имя — Третий Носильщик Правой Рукоятки Золотого Чрева, такого рода титулы. Однако Охрану не использовали во время Его многочисленных перемещений между Широким и Маленьким Дворцами. Поэтому любой торговец, достаточно уважаемый, чтобы пройти через Двойные-Ворота на реке, мог в случае удачи получить исключительное право пронести Его те несколько сотен шагов вокруг Озера Истины (то есть Озера Маат) к дверям другого Дворца. Расстояние небольшое, но ходили рассказы о людях, прождавших весь палящий день у дверей одного из Дворцов, где они простаивали все те самые ужасные часы зноя, стиснутые друг с другом, вонючие в этой солнечной печи, если не умастили себя благовониями, — горе тому телу, неприятный запах которого донесся бы до ноздрей Усермаатра! — но в этой ужасающей давке некоторым улыбалась удача, и они захватывали честь услужить Фараону (и рассказывали об этом всю свою дальнейшую жизнь). Независимо от того, насколько измученными долгими часами ожидания они были, они были рады хором приветствовать Его, неся Его и Золотое Чрево с Его Сиденьем. Они радостно кричали даже на бегу и, казалось, никогда не боялись упасть замертво на такой скорости, в то время как другая толпа знатных людей из отдаленных номов ожидала у других дверей в надежде, что вскоре Он появится вновь.