Именно тогда я осознал, насколько высоко мое положение. Я с презрением смотрел на тех, кто выставлял себя дураками. Если, будучи в должности Командующего-всеми- Войсками, я и не имел права входить в Дом Обожания (как еще мы называли Маленький Дворец), то все же ехал в своей колеснице вслед за Его Колесницей по улицам Фив и по тем дорогам, что вели туда, где мы устраивали скачки в восточных пустынях; а когда Его путь был не столь длинным и Он предпочитал, чтобы Его переносили в Его Золотом Чреве, мое место было справа от Него, вторым у шеста, на котором несли паланкин, рядом с Его Визирем Нижнего Египта, слабым парнем, чья доля веса отчасти приходилась на мои плечи. Затем в Садах, будучи Управляющим Дома Уединенных, я держал в своей руке Его пять пальцев. Теперь, как Помощник Правой Руки, я имел право прохода в Маленький Дворец в любой час и через любую дверь. Как могло быть иначе, если мой Царь жил в страхе перед Своим Сыном и Женой? Он приказал мне рассказывать Ему все, что я слышал. Он часто призывал меня и задавал много вопросов. Однако я редко мог угодить Ему, поскольку Он не слышал того, чего бы Ему хотелось — рассказа о враждебности Нефертари или о коварных замыслах Его Сына. Вместо этого я всеми способами пытался убедить своего Царя, что не смогу узнать много, пока Она не станет больше доверять мне. Я тем не менее придавал большое значение тихим вздохам, срывавшимся с Ее губ, и жестокости, сквозившей в выражении рта Аменхерхепишефа. Преувеличивая эти мелочи, я добился, с одной стороны, того, что убедил своего Царя в моей преданности Ему — задача непростая, — и при этом позволил Ему сделать вывод, что от Его Жены и Сына не исходит явного зла. Это также доставило Ему удовольствие. Однако Царь, увенчанный Двойной Короной должен прислушиваться к Двум Своим Землям: если Верхний Египет желал услышать сказки о настоящем предательстве, то Нижний — радовался Ее верности. Но все равно после того, как Нефертари рассказала мне о Его великом и тайном страхе перед Амоном, я решил передать Ему Ее слова, несмотря на то что не представлял, как осмелюсь произнести такое признание. Он принял меня в большом покое, где обычно спал, Он возлежал на Своем ложе, и Его рука обнимала Маатхорнефру-ру, а Ее золотые волосы покрывали Его грудь, и тем не менее я сказал все, не испытывая боли от того, что предаю Нефертари. Я твердо верил, что Она знает, что я все Ему расскажу, и желает этого. Конечно, Она выросла в глазах всех нас, когда я повторил Ее слова: „Я презираю Его за Его страх".
Усермаатра закричал так, что от звуков Его голоса стены Его храмов могли бы пасть на мои уши, а Маатхорнефрура впервые взглянула на меня. Хотя до этого я дважды бывал в покое, служившем Ему спальней, когда там находилась и Она, оба эти раза я видел не более чем Ее затылок. Ни в один из тех раз Они не пошевелились, пока я говорил, и, сказав все, я просто уходил. Теперь я считал, что повторил слова моей Царицы из гордости за их прямоту, и готов был поклясться, что действовал правильно.
Конечно же, Маатхорнефрура села в постели, открыв порочность своих маленьких грудей (которые были широко расставлены), и громко выкрикнула: „Она злобная! У Нее дурной глаз!" Слова эти я с трудом смог разобрать, таким сильным было прозвучавшее в них чувство, и странно было слышать такие слова, глядя на Ее молодое, открытое, как цветок, лицо, но по боли в Ее голосе я смог понять, что Она мудрее Своего собственного гнева. Она знала, что Усермаатра не будет думать о Ней до конца этого утра. Из-за неистового желания расправиться с Нефертари за эту дерзость (неисполнимого — ведь Они не разговаривали друг с другом!) весь этот день Его мысли будут заняты Нефертари больше, чем Своей молодой женой.
Именно тогда Он приказал мне взять Золотую Вазу, стоявшую у Его ложа, и опорожнить ее в Его саду. И приказание это бьио высказано с таким презрением, что Маатхорнефрура улыбнулась мне, словно желая принять половину оскорбления на Себя — я не ожидал встретить у Царицы такой доброты. Я поклонился Ей и моему Царю, взял Вазу и вышел из покоя спиной вперед, а за дверьми ко мне немедленно подошел ждавший там жрец. Это был Надзиратель за Золотой Вазой, который назвал свою должность еще до того, как я успел повернуться. „Твои обязанности на этом закончились", — сказал он.
Я не стал спорить. Кончики моих пальцев все еще горели от стыда, что меня выпроводили подобным образом. На моих глазах не бьио слез, но во мне бушевала бессильная ярость наподобие той, какую переживают дети, ибо я ненавидел своего Фараона, но ненависть эта была бесполезна, поскольку я хотел бы любить Его. Собственно, я знал, что люблю Его, и тут ничего не поделаешь. Он будет лишь еще меньше любить меня. Как я желал уничтожить Его!
Вот такие мысли одолевали меня. Шагая рядом со жрецом, несшим Золотую Вазу, я удивлялся, отчего земля не дрожит от всех этих страшных мыслей в моей голове, но утренний свет оставался таким же золотым, как поверхность Вазы, хотя мои руки все еще дрожали от сокровенного тепла металла в том месте, где я его коснулся. Моя ладонь горела, как само солнце.
„При всем уважении, — сказал жрец, видя, что я все еще сопровождаю его, — к твоей высокой должности я вынужден сказать, что по Его повелению эти обязанности предписано исполнять в уединении".
„Это верно для всех прочих дней, — ответил я, — но в это утро мне приказано оставаться с тобой. Можешь спросить Единственного".
Я знал, что он не посмеет. Я перевел взгляд с его обритого черепа на слабое и себялюбивое лицо. Он кивнул с таким видом, будто больше всего гордился тем, что его трудно удивить. И все же я видел, что он обеспокоен. Не собираются ли упразднить его обязанности?
Мы прошли тропинкой через сад. Должен сказать, что он шел, вытянув руки вперед, как будто нес подношение к алтарю. Когда мы проходили мимо стражника, или служанки, или садовника, все они низко кланялись этой Золотой Вазе, и я заметил, что жрец склонял голову, как Сам Фараон — настолько величественным было движение его головы.
Перед зеленой деревянной дверью, на которой я увидел нарисованные черной краской очертания дикого кабана, мы остановились, и жрец достал из своих юбок деревянный ключ, открыл им дверь и еще раз посмотрел на меня. Он все еще сомневался в том, что Единственный действительно приказал мне войти в эти пределы. Но я доверительно осведомился: „Как имя этого кабана?"
„Ша-ах, — сказал жрец и, желая казаться более ученым, пояснил: — Так звали Сета, когда Он сражался с Хором, приняв облик дикого кабана".
„Да, — сказал я, — именно в эту дверь Единственный приказал мне войти". Я не знал, почему мне хочется войти, но все же сделал это, и со всей уверенностью, которая знакома тем, кто следует указаниям Богов. Иными словами, кто близок к Богам, Которые пребывают в тебе пробужденными. Кто так удачлив, что знает Их имена?
Мы вошли в скромный сад, где росло множество трав, и жрец преклонил колени рядом с маленькой бороздой, поставил Вазу, снял крышку и принялся смешивать с землей маленькие катышки, которые раскладывал вокруг корней каждого растения, покуда Ваза не опустела. Я также стал на колени рядом с ним, и, вероятно, мой вид заставил его подумать, что я собираюсь коснуться одного из листьев, так как он сказал: „Это травы мудрости, и их могу срывать только я как поставленный Им Надзиратель". Я кивнул. Мое поведение должно было убедить его, что его слова соответствуют тому, что мне было сказано, и я встал. Разумеется, он с таким подозрением глядел на мою руку, которая находилась рядом с листьями, что не заметил другую — рядом с корнями. В своих пальцах я держал теперь один из катышков, и он был таким же теплым, как кровь Усермаатра, но ведь он и появился из седалища Двух Земель. Я поклонился, а жрец стал на колени у маленького алтаря и помолился. Затем он вымыл руки освященной водой и вышел из того маленького сада, я шел всего на шаг впереди него и расстался с ним только уже на внешних дорожках и проследовал своим быстрым шагом от Маленького Дворца вокруг Озера Маат к Широкому Дворцу, а оттуда я пошел еще быстрее через другие сады мимо многих святилищ и храмов, покуда не очутился перед воротами Покоев Царской Супруги и был приглашен в Тронную Комнату Нефертари, а оттуда, как только закончился Ее утренний прием для Придворных, вошел в спальный покой, где мы сидели прошлой ночью перед Ее зеркалом, и все это время моя ладонь чувствовала ритмичное биение, как будто в отправлениях Усермаатра я держал в руке Его сердце.
