«Но что же, — спросила моя мать, — давали взамен невежественные чужеземцы?»

«Некоторые могли предложить золото. Возможно, они отбирали его у других торговцев; либо они платили драгоценными камнями или слитками серебра. Часто они продавали своих молодых людей, молодых женщин и детей. В некоторых землях они тоже приплод на продажу».

«Я заметил, — сказал Птахнемхотеп, — что, несмотря на то что греческие рабы косматы и зловонны, как любой привезенный сириец, они действительно учатся у нас. И быстро».

Мененхетет кивнул. «Могу сказать Тебе, что тайная наложница Царя Кадета была гречанкой, однако мало кто мог бы ее еще чему-то научить. Притом что шлюхи в Тире пользовались уважением — по крайней мере самые известные из них, и, хотя я и не заходил в Храмы Астарты и не могу рассказать Тебе об их жрецах, я слыхал, что при определенных обстоятельствах шлюхи считались там чем-то вроде жриц и пользовались немалым уважением. Все это, однако, мне рассказывали, когда я еще пребывал в замешательстве от всего увиденного. Никогда еще так много людей из стольких стран не собирались в одном месте. Пройдя вдоль всей узкой улочки от мола, где я высадился, до Храма Мелькарта, я встретил финикийцев и амморейцев, горцев из Ливана и сагалосцев, ахейцев и данайцев, татуированных негров, людей из Элама, Ассирии, Халдеи [47], Урарту [48] и с каждого скопления островов; моряков из Сидона, матросов из Микен, я увидел больше разных одежд, обуви и причесок, чем я знал мест, где их носят: высокие сапоги, низкие сапоги, босые ноги, крашеные юбки, белые юбки, красные и синие шерстяные шапки, звериные шкуры, наше белое полотно и волосы париков, как на Твоей голове, тысячи видов. Большинство самих финикийцев ходили обнаженными по пояс и носили короткие хлопчатые юбки различных цветов. Богатых можно было узнать сразу — по прическам. Их волосы были уложены колечками, спускавшимися по спине, и четыре ряда завитков располагались сверху, похожие на четырех морских змеев, спина к спине. При этом в Новом Тире от всего воняло больше, чем в Старом. Целый день люди выскребали улиток на скалах этих трех островков, а дети ныряли за ними. Я никогда не знал, что люди могут плавать, а здесь увидел, как десятилетние ребятишки ныряют в воду, как рыбы.

Моя комната на этом острове находилась в гостинице, а простыни в ней были из красного шелка, стены обтянуты пурпурной тканью. Саркофаг не особо преуспевающего египетского торговца размерами превосходит эту комнату. В моем жилище невозможно было встать во весь рост, а в прихожей не могли разойтись два человека. Позже я услышал, как сверху, на моем низком потолке, развлекается парочка, и понял, что моя комната является одной из двух маленьких спален, расположенных одна над другой. Над и под моим полом были устроены по две комнаты! Две спальни под одним настоящим потолком! Разумеется, в каждом саркофаге имелось подобие окна, о котором я должен упомянуть, сквозь которое можно было выливать свои выделения. Я уже знал об этой местной привычке. Мои сапоги могли бы рассказать вам больше. Настоящим знаком бедности в Тире были босые ноги».

«Я не могу поверить ничему, о чем ты нам рассказываешь», — сказала моя мать.

«Напротив, — сказал мой отец, — я разговаривал со многими, кто торгует в Тире, там все так и осталось».

Мой прадед кивнул: «Что мы можем знать о такой жизни? Здесь, в нашей пустыне, есть место для всех. Иногда я чувствую, что мои мысли простираются вширь так удобно, что весь я — то есть и я, и мои мысли — могу заполнить целую палатку. Однако в Тире место есть только на море. Никогда раньше я не ощущал столь властного присутствия других и обнаружил, что посреди такой скученности невозможно думать. Мои мысли чувствовали кровоточащие ушибы. В то же время сердцу моему было тепло. Среди вони разлагавшихся улиток запах человеческого тела был сладок. Даже застарелый пот был ароматен рядом с этой мерзостью, и, разумеется, притом что вода там была, наверное, на вес золота, никто не мылся».

«Гиблое, кошмарное место», — сказала моя мать.

«Нет, — ответил ей Мененхетет, — мне оно вскоре стало нравиться. Там можно было бродить вдоль каналов, прорезанных в каждом островке. Они поднимали свои лодки в специальные сухие постройки по сторонам этих каналов, и люди Тира уважали свои лодки, как будто те были Богами, и строили их из лучших сортов ливанского кедра — привезенного, конечно же, из тех лесов, через которые мне вскоре предстояло проехать, — и из заморского дуба. Какие это были лодки! А какие команды! Мне говорили, что из всех кораблей на Великой Зелени лишь финикийцы не причаливали каждый вечер к берегу, не беспокоясь о том, где найти надежную бухту, но вместо этого плыли сквозь тьму, бросая вызов разным чудовищам, которые поднимаются на поверхность моря долгой ночью. Эти люди умели даже направлять свои суда по звездам, и, если ту, за которой они следовали, закрывали облака, они вверялись другой. Беззвездными ночами они не страшась правили на волны и ждали солнца. Одна из их поговорок: „Мы знаем, как вести свои суда к земле самых страшных снов". Как я могу рассказать вам об этом? Их моряки были гордыми, как колесничие, и самый бедный из них вел себя как богач в любой пивной. Я не раз видел драки в тех притонах, похожие на неплохую подготовку к войне.

Еще там были винные заведения с длинными лавками, где можно было потягивать свое питье, а локоть соседа лежал у тебя на шее. И все было в порядке, так как твой собственный локоть лежал на шее соседа с другой стороны. Здесь невозможно было назвать собственную кожу своей, а вино было кислым, как уксус, и все же все мы пребывали в исполненном видений счастливом бреду, так как на маленьком помосте, где могла уместиться лишь одна девушка, стояла шлюха, которая, сняв свою юбку, и — раз мальчик уснул, я могу рассказать вам — показала нам свою сердцевину с такой готовностью, что, казалось, твой глаз смотрит на другой глаз через прорезь замка. Она была из какого-то азиатского племени, с очень темными волосами и телом цвета выделанной кожи, но губы между ее бедер походили на орхидею с лепестками темными по краям и розовыми в середине; и я не знаю, желал ли я так женщину когда-либо до этого. Возможно, дело было в выражении ее лица. Она хотела нас всех. В качестве доказательства она выгнула спину, подняла живот и выставила себя на показ каждому мужчине по очереди. Помню, что все свое желание я вложил в посланный ей взгляд, и перед ним затрепетали ее лепестки так же, как медленно закачается лотос, если вы посмотрите на него достаточно пристально. Затем от того, что пришло от нее в ответ, во мне возникло еще более сильное желание. Мужчины из круга, образовавшегося вокруг нее, клали на помост свои подарки, а когда умолкла музыка, она ушла с тем, кто предложил больше всех. Я не вынимал своего золота. Оно принадлежало Фараону и могло быть использовано лишь для приобретения сведений. Поэтому я был в отчаянии. Как удалось этой женщине вложить в мои чресла такое желание?

Потом я узнал, что она не просто шлюха из этого квартала, которая переходит от одного питейного заведения на тенистой улочке к другому, но этой ночью была также и жрицей. Перед рассветом она должна была участвовать в ритуале совокупления на алтаре Астарты в темном храме у сухих портовых построек. Эти финикийцы верили, что прекраснейшее следует искать в самом омерзительном, а все цвета радуги — в самом низменном, оттого-то они с такой готовностыо мирились с вонью своих улиток и царским пурпуром, поблескивавшим на каждом влажном камне. В моей голове гремели раскаты грома, пока я пытался постичь их религию. Ибо, показывая себя всем нам, она также служила своей Богине Астарте (которую некоторые называли Иштар); да, шлюха трудилась для Ас-тарты, собирая похоть ото всех нас в свою черную (и алую) орхидею точно так же, как цветок получает благословение Ра, с той лишь разницей, что в новом городе Тире они никогда не видели на своих улицах солнца, так что Богине приносили жар наших животов — уж эта шлюха могла забрать у тебя достаточно, чтобы сделать великолепное подношение, сияющее прямо из мясистой сердцевины меж ее бедер, да и послать его вверх, на крышу Храма Астарты.